Френсис Бейли - Защита никогда не успокаивается
— Ну, да — в некотором смысле. То есть, я хочу сказать — я мог исходить только из того, что мне сообщили.
— Ну, конечно, — с сочувствием заметил я, — если бы вы знали, что речь идет об убийстве и вам придется давать показания в суде, вы бы стали настаивать на более строгом соблюдении правил проведения тестов, не так ли?
— Да, — подтвердил Лоулор, — именно так.
Я решил остановиться.
Время подходило к утреннему перерыву. Я еще ни слова не сказал о графиках Лоулора, а между тем мне до смерти хотелось бы взглянуть на них.
— Кстати, мистер Лоулор, — сказал я, — у вас с собой эти графики, или что вы там составили по тестам, которые проводили с подсудимым в связи с делом об исчезновении?
Лоулор достал две полиграммы.
В 11.30, после полуторачасового перекрестного допроса, судья Дьюинг объявил перерыв. У меня было 15 минут на то, чтобы посмотреть графики и список вопросов, которые задавались Эджерли.
При внимательном взгляде на графики становилось ясно, что Эджерли имел основания для жалоб. Данные были слишком неубедительны, чтобы экспертиза могла давать какие-либо заключения.
После перерыва мы с Лоулором обсудили принципы тестирования и устройство трехкомпонентного полиграфа. Лоулор использовал прибор для измерения давления и пневмограф, но не гальванометр. Дело в том, что в полиграфах первых выпусков его не было и некоторые специалисты сомневались в целесообразности его применения. Но я отнюдь не собирался сообщать об этом.
— Итак, вы сказали, мистер Лоулор, что в вашей машине три самописца?
Лоулор слегка смутился.
— Да, — ответил он, — три.
— И, когда вы учились в Килеровской школе, вас обучали пользоваться всеми тремя?
— Да.
— Я обратил внимание, что при тестировании обвиняемого вы предпочли не использовать гальванометр, принцип действия которого вы изложили ранее. Это так?
— Да, я им не воспользовался.
— Объясните присяжным, почему.
Я рисковал. Обычно ведущий перекрестный допрос избегает вопросов «что», «где», «когда», «как» и «почему», любой из которых дает свидетелю, особенно эксперту, слишком большие возможности. Но я чувствовал, что Лоулор не сумеет выбраться из того угла, в который я загнал его.
— Я считаю, — сказал он, — что гальванометр мало что дает для теста и даже может внести в него путаницу. По надежности его нельзя сравнить с двумя другими компонентами, и я не люблю полагаться на его данные.
— Но вас обучали им пользоваться?
— Да.
— Правильно ли я понял, мистер Лоулор, причиной, по которой вы отказываетесь от ГКР, является опасение, что вы не сможете достаточно компетентно расшифровать результаты исследования? Что вы их не понимаете?
— Ничего подобного! Я прекрасно в этом разбираюсь.
Я повернулся к графикам, которые приколол на школьную доску, поставленную возле места для дачи свидетельских показаний так, чтобы было видно присяжным. Ничто не раздражает присяжных больше, чем адвокат, пространно обсуждающий фотографию или документ, который они не могут увидеть.
Я попросил Лоулора указать на графиках те места, где, по его мнению, Эджерли не говорил правду об исчезновении своей жены. Он указал несколько.
— Вы не сомневаетесь, мистер Лоулор, что обвиняемого зовут Джордж?
— Нет… у меня нет оснований сомневаться.
— Вы можете указать на графике то место, когда вы задали ему вопрос: «Вас зовут Джордж?»
Лоулор взял указку и исполнил мою просьбу.
— Я вижу, что, когда вы задали этот вопрос, у обвиняемого отмечен подъем давления, — продолжал я. — Вы полагаете, он сказал неправду?
— Нет, — ответил Лоулор, — я не считаю, что это означает обман.
— Но ведь ваш график показывает, что давление поднялось.
— Да, оно несколько поднялось, но это не обязательно связано с обманом.
— Могло ли быть причиной этого его, так сказать, плохое самочувствие?
— Да, вполне может быть.
— Если быть беспристрастным, нельзя ли предположить, что то же самое плохое самочувствие могло послужить причиной и других аналогичных реакций, которые мы видим на обоих графиках?
Лоулор был загнан в угол. Слово «беспристрастным» задевало его честь эксперта.
— Можно, — признал он, — но я считаю, что есть разница между ответами на разные вопросы…
Он наверняка горел желанием все объяснить, но я не собирался предоставлять ему такую возможность. Если бы Монарски разбирался в полиграфе, он дал бы Лоулору развить свою мысль при повторном прямом допросе. Тот мог бы, к примеру, обсудить показания пневмографа, которые были более обличающими, чем показания аппарата, измеряющего давление. В этой же ситуации Монарски решил не вмешиваться. Я закончил и повторного прямого допроса не последовало.
Если я и не преуспел в чем другом, то уж удовольствие своему клиенту доставил.
— Неплохо вышло, — сказал Джордж Эджерли. — Вы бы не согласились остаться до конца суда?
Я поблагодарил его, но объяснил, что принял участие в деле только как специалист по полиграфу и что Джон Тобин наверняка скоро вернется в строй. Судья объявил перерыв на обед, и мое участие в деле Эджерли закончилось. По крайней мере, я так думал. Я испытывал и радость, и сожаление от того, что моя дуэль с Лоулором окончена. Во всяком случае, я не растерялся, не свалял дурака. И дал присяжным основание для сомнений.
Не удержавшись, я вернулся после обеда в зал заседаний уже в качестве зрителя. Мне хотелось послушать, что скажет Маккарти. Он заявил присяжным, что защита будет основываться на показаниях самого Джорджа Эджерли. Используя показания других свидетелей о том, где и когда они в последний раз видели Бетти, он докажет, что ее видели живой уже после момента смерти, установленного обвинением.
Я собирался было возвращаться в контору, когда позвонил Джон Тобин и сказал, что он получил хорошие отзывы о перекрестном допросе Лоулора. Не соглашусь ли я остаться в деле и взять на себя некоторых свидетелей?
Суд шел две недели, многих уже заслушали. Но это было все равно, что спросить начинающего певца, выступающего по ресторанчикам, не хочет ли он принять участие в шоу Эда Саливена. Уговаривать меня не пришлось.
Первым заданием, данным мне Джоном Тобином, оказался допрос свидетеля, которого я назову Луис Дюбуа. Хотя его настоящее имя указано в судебных протоколах, я изменю его, чтобы не причинять ему лишних неприятностей — он и так достаточно натерпелся. Дюбуа многим рисковал, согласившись участвовать в деле и то, как с ним поступили, это просто позор.
Дюбуа был одним из людей, окружавших Бетти Эджерли в ее пестром прошлом. Он и Бетти были сообщниками, несколько лет назад их приговорили к тюремному заключению за ограбление военнослужащих.
После освобождения Дюбуа начал честную жизнь. Он женился, нашел постоянную работу, завоевал уважение окружающих, большинство из которых даже не подозревало о его преступном прошлом.
Когда начался суд над Эджерли, Дюбуа оказался перед трудным выбором. Он встретил Бетти на улице Лоуэлла через шесть недель после того, как она якобы была убита. Он обратился в полицию, но об этом никому не сообщили, и защита о нем ничего не знала. Выступить свидетелем для него значило открыть свое преступное прошлое; это грозило скандальной известностью, возможно, позором для семьи. Но если Джордж Эджерли попадет на электрический стул, Луис Дюбуа всю жизнь будет мучиться мыслью, что его показания могли бы все изменить. Когда суд уже шел, Дюбуа связался с защитой и рассказал свою историю.
Он повторил ее под присягой. Дюбуа был замечательным свидетелем: спокойный, прямой, откровенный; его ответы были убедительны. Он показал, что мучительно размышляя о возможных последствиях своего выступления в суде, он обратился за советом к священнику. Священник пошел вместе с ним в полицейский участок Лоуэлла.
Монарски с самоуверенным видом начал перекрестный допрос. В руке он держал листок бумаги.
— Вы утверждаете, мистер Дюбуа, — сказал он, — что разговаривали с лейтенантом Вильсоном в присутствии этого священника, не так ли?
— Да, так.
Монарски взмахнул бумажкой перед Дюбуа.
— Вы когда-нибудь давали письменные показания полиции Лоуэлла?
Дюбуа опустил глаза.
— Да, давал.
— Это ваша подпись под документом?
Дюбуа кивнул.
— Разве в этих показаниях вы не говорите, что недостаточно хорошо разглядели женщину, которую в тот день приняли за Бетти Эджерли, и не уверены, что это была она?
Дюбуа снова кивнул, и Монарски сел на свое место.
Наступил мой черед. Дюбуа ничего не сказал мне об этих показаниях, и я должен был постараться исправить ущерб, причиненный перекрестным допросом. Дюбуа рассказал, что в полиции ему приказали подписать эти показания. Они сказали, что если откроется его прошлое, это грозит ему большими неприятностями, что лучше всего ему не вмешиваться и не лезть в свидетели. Он подписал показания. Но теперь он решил вмешаться. Он готов показать под присягой, что свидетельство, данное в полицейском участке, — сознательная фальсификация, а его теперешние показания — истина. Для этого заявления требовалась смелость, и я чувствовал, что она должна произвести впечатление на присяжных.
