Анна Ковалова - Довлатов
Тамара Зибунова:
Это действительно было крушение всех наших надежд, ведь от этой книги тогда зависела вся наша жизнь. Мы думали, Сережу примут в Союз писателей Эстонии, я поменяю свою квартиру на комнату в Москве, мы уедем. Тогда в Москве было гораздо проще жить и работать, чем в Ленинграде.
Аксель Тамм до последнего боролся за книгу, но из этого ничего не вышло. В ЦК ему сказали, что Довлатов подписал какое-то письмо с отказом от рукописи, и Тамму пришлось тоже отказаться от ее издания. Это была неправда — Сережа ничего подобного не подписывал.
Сергей Боговский:
Несмотря на все эти жуткие неудачи, я думаю, правы те, кто говорит, что для Довлатова таллиннский период оказался счастливым — насколько это было возможно в тех обстоятельствах. Но иногда он впадал в какую-то необъяснимую глубокую мрачность. Он замыкался, уходил в себя и превращался в совершенно другого человека. Вывести его из этого состояния было абсолютно невозможно, он должен был справиться сам. Это проходило так же неожиданно, как и начиналось.
Евгений Рейн:
И все-таки эстонские годы, мне кажется, были благотворны для него. Я вспоминаю его на фоне симпатичной и немного игрушечной таллиннской старины, за столиками кафе, в баре редакции, в доме на Рабчинского, 41, где он жил, в маленьких городах Эстонии. Огромный, яркий, очень пластичный, он по какому-то закону контраста очень подходил к этой «декорации». Он хорошо знал Эстонию, относился к ней с симпатией, может быть чуть-чуть юмористически (что, впрочем, вообще неотделимо от его ментальности). И эстонцы чувствовали в нем друга, до известной степени «своего» человека.
(Рейн Е. Несколько слов вдогонку // Малоизвестный Довлатов. Сборник. СПб., 1995. С. 399)
Тамара Зибунова:
Сережа покинул Таллинн 8 марта 1975 года. 8 сентября родилась наша дочь Саша. Сережа дежурил у роддома.
Там собирались делать фонтан и поставили огромную чашу с водой. Сережа настойчиво требовал, чтобы я в окно показала дочку, а ее все не приносили на кормление. Я рассудила, что из окна шестого этажа все равно ничего не видно, завернула швабру в полотенце и выставила к окну. Сережа стал радостно слать воздушные поцелуи, сел на эту чашу с водой, чтобы удобнее было вверх смотреть, и перевернулся. Хорошо, что как раз пришли моя мама с мужем и его быстро вытащили. На следующий день, когда меня должны были выписывать, врач сказал: «Вы еще полежите. Я вчера видел в окно вашего мужа, вам домой рано».
Я, кстати, очень не хотела, чтобы он регистрировал дочь. Было уже понятно, что он с нами жить не будет, а мне выгодно было считаться матерью-одиночкой. В таком случае мне полагалось какое-то пособие, бесплатный детский сад и масса преимуществ. Но Сережа говорил: «Не смей меня так оскорблять. Я никуда не уеду!» Тогда я ему поставила четкое условие: Довлатовой Саша никогда не будет, она должна быть записана Зибуновой. Но Сережа взял мой паспорт, мою справку из роддома, подговорил одну свою знакомую, и они тайком от меня пошли в загс и зарегистрировали Сашу. Меня поставили перед фактом. А потом он стал регулярно к нам приезжать, и получалось так, что приезды его совпадали с запоями. У меня был на руках грудной ребенок, и вся эта ситуация была для меня очень тяжелой. Я прекрасно понимала, что он будет вечно болтаться между Таллинном и Ленинградом. Меня это не устраивало. Разрыв был мучительным, много разных нелепых сцен и разговоров…
Перед тем как отправиться в Америку, Сережа приехал к нам попрощаться. Все это было трагикомично и очень литературно: Сережа делал вид, что рвет визу, говорил, что никуда не поедет.
Потом я приезжала в Ленинград на его проводы.
После этого мы с Сережей переписывались до его смерти в 1990 году.
Сложное в литературе доступнее простого.
(Сергей Довлатов, «Записные книжки»)Иосиф Бродский, поэт:
Сережа был прежде всего замечательным стилистом. Рассказы его держатся более всего на ритме фразы, на каденции авторской речи. Они написаны как стихотворения: сюжет в них имеет значение второстепенное, он только повод для речи. Это скорее пение, чем повествование, и возможность собеседника для человека с таким голосом и слухом, возможность дуэта — большая редкость. Собеседник начинает чувствовать, что у него — каша во рту, и так это на деле и оказывается. Жизнь превращается действительно в соло на ундервуде, ибо рано или поздно человек в писателе впадает в зависимость от писателя в человеке, не от сюжета, но от стиля.
(Бродский И. О Сереже Довлатове («Мир уродлив, и люди грустны») // Довлатов С. Собрание сочинений. В 3-х т. СПб.: Лимбус-пресс, 1993. Т. 3. С. 358)
Владимир Губин, писатель:
Сергей чтил язык, это было поденной работой Довлатова. Любопытства ради пробовал я редактировать его прозу — не кощунствовал, а проводил эксперименты неизвестно зачем — и, разумеется, не получилось, ее никому не дано редактировать. Она, вольнолюбиво раскованная, свободная, перетекала неуправляемо в огульно тарабарское месиво при попытке «подправить» ее чужими руками. Сергей, доверяя на слово каждому слову, находил и выстраивал интуитивно для каждого слова свой принцип удобств, обеспечивающий слову радость успеха.
(Губин В. Наедине со светом // Довлатов С. Последняя книга: Рассказы, статьи. СПб., 2001. С. 349)
Александр Генис, писатель:
Простота Довлатова — не изначальна, она является результатом вычитания, продуктом преодоления сложности.
Об этом говорит еще одна фраза из «Записных книжек»: «Сложное в литературе доступнее простого».
Простое — по Довлатову — это сама жизнь, отраженная в словах. Слово и есть главный герой Довлатова. К приключениям слов сводится и весь сюжет его рассказов. В принципе, ему не важно, о чем рассказывать. У него почти не остается самой категории содержания, разве что какой-нибудь мелкий анекдот, забавный случай. Это даже не фабула, а ее тень, предлог к повествованию. Поэтому Довлатов из раза в раз повторял одни и те же истории — о себе, своих родственниках, своих друзьях и коллегах. Суть их давно известна его читателю, но важно не что, а как рассказано. Это как музыкальная, конечно же джазовая, пьеса, в которой разворачивается, аранжируется, трансформируется одна и та же тема. Темой этой была жизнь Довлатова, все остальное — искусство выбирать и расставлять слова в нужном, единственно возможном порядке.
Именно в этом искусстве — вся соль. Довлатовский сюжет нельзя пересказать. Ей-богу, сегодня есть очень немного русских писателей, которым можно сделать подобный комплимент.
(Генис А. На уровне простоты // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб., 1995. С. 468–469)
Лев Лосев, поэт:
Это петроградская литературная школа писательства, требующая постоянного поиска единственных слов для выражения единственного видения и при этом внешней простоты, такой отделанности, чтобы казалось, что не сделано вовсе — само получилось; эта проза сродни акмеистической поэзии.
Это проза Житкова, Шварца, Добычина, Василия Андреева, в другом жанре — Тынянова; это — самая затоптанная хамской советчиной литературная школа (потому что если уж хам благодушен и попустительствует, так уж скорей чему-нибудь позаковыристей, «чтобы видать было, что красиво»). А все же не вытоптали совсем, что-то всегда пробивалось, как пробивалась трава сквозь петроградские мостовые в двадцатом или сорок втором году.
(Лев Лосев. Русский писатель Сергей Довлатов // Довлатов С. Собрание сочинений. В 3-х т. СПб., 1993. Т. 3. С. 367–368)
Игорь Ефимов, писатель, издатель:
Жажда неповторимости доходила в нем до курьезов. Например, он придумал себе такие «литературные вериги»: чтобы ни в одной фразе не было у него двух слов, начинающихся на одну и ту же букву. Он уверял меня, что подобный искусственный прием помогает ему искать незатертые слова. Я соглашался, что в какой-то мере это могло срабатывать. Но все же такая сосредоточенность на мелочах литературного ремесла тревожила меня. Писатель здесь начинает напоминать влюбленного, который явился на свидание принаряженным и без конца поправляет галстук, прическу, складки на брюках, и так сосредотачивается на этом, что забывает и о возлюбленной, и о своем чувстве к ней.
Но, с другой стороны, только эта страсть к талантливому и неповторимому позволяла Довлатову реагировать с такой убийственной точностью на все проявления шаблонности, пошлости, душевной лени в окружавшей его жизни.
(Ефимов И. Неповторимость любой ценой // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб., 1995. С. 447)
