Анна Ковалова - Довлатов
Михаил Рогинский:
Говорят, Туронок произносил не такие жуткие речи, а выступил как-то получше — не знаю. В любом случае, он говорил то, что обязан был говорить как редактор — учитывая настроения камарильи, прочитавшей рукопись. Интересно другое: на заседании присутствовали близкие друзья Сережи: завотделом партийной жизни Гена Розенштейн, завотделом сельского хозяйства Виталий Репецкий. Это были люди, которые с ним выпивали довольно регулярно и приятельствовали. Но они не рванулись в его защиту, выступить в поддержку Сережи никто не рискнул. Другое дело, что была определенная предрешенность всей этой ситуации.
Господи, что тут началось! Я даже улыбался сначала. Заместитель редактора К. Малышев:
— Довлатов скатился в болото… Льет воду на мельницу буржуазии… Опорочил все самое дорогое…
Костя, думаю, ты ли это? Не ты ли мне за стакан портвейна выписывал фиктивные командировки? Сколько было выпито!..
(Сергей Довлатов, «Ремесло»)Михаил Рогинский:
Один из самых нелепых возгласов того вечера звучал примерно так: «Это хуже Солженицына!» Сережа тщетно пытался оправдаться, рассказывая о том, как совершенно открыто отсылал рукопись в разные советские журналы и получал при этом весьма благожелательные отзывы. Обычно в рецензиях говорилось, что «чувствуется оригинальный стиль автора», «автор прекрасно владеет языком». До публикации дело не доходило, но никто и никогда не называл рукопись антисоветской. Эти доводы не были услышаны среди криков, с которыми наши коллеги обрушились на Сережу.
Я начал говорить. До сих пор мучаюсь. Как я унизился до проповеди в этом зверинце?! Боже мой, что я пытался объяснить! А главное — кому?!
— Трагические основы красоты… «Остров Сахалин» Чехова… «Записки из мертвого дома»… Босяки… Максим Горький… «Кто живет без печали и гнева, тот не любит отчизны своей…»
Нейфах (перебивает):
— Кто это написал? Какой-нибудь московский диссидент?
— Это стихи Некрасова!
Нейфах:
— Не думаю…
(Сергей Довлатов, «Ремесло»)Михаил Рогинский:
В какой-то момент Сережа достал заранее заготовленное заявление об уходе. Мы его вместе сочиняли на всякий случай, потому что было совершенно неизвестно, чем это все кончится, ведь Сережу могли уволить по статье. Он вынул это заявление, которое редактор со вздохом облегчения немедленно подписал.
Тамара Зибунова:
Я помню, в каком состоянии Сережа пришел домой после редколлегии. Он говорил, что его там называли «карманным Солженицыным» и еще Бог знает как. Через несколько лет наши общие знакомые, присутствовавшие на редколлегии, рассказывали мне, что все происходило не совсем так, как Сережа описал в «Ремесле». Туронок, из которого Довлатов сделал монстра, был, может, и не самым смелым, но вполне нормальным человеком. Он начал встречу не с патетической речи, а с простого вопроса: «Сережа, с кем же вы связались?»
Михаил Рогинский:
Потом мы еще сочиняли заявление на имя первого секретаря ЦК. Ведь самой большой потерей для Сережи было не увольнение, а запрет на его книгу, которая была уже набрана, — «Пять углов. Записки горожанина». Ради того, чтобы спасти книгу, можно было пойти на любые идеологические компромиссы. Но это не помогло, к сожалению, и наше заявление не возымело действия.
Я пошел в ЦК к знакомому инструктору Трулю. Было ясно, что он в курсе событий.
— Что же это такое? — спрашиваю.
Инструктор предупреждающе кивнул в сторону телефона:
— Выйдем.
(Сергей Довлатов, «Ремесло»)Иван Трулль:
Что я мог ему сказать? Я говорил ему о том, что сам занимался журналистикой и встретил очень много сложностей. Многое из того, что я готовил, было отвергнуто моей редакцией. Было особенно обидно, когда не приняли материал, ради которого я долго путешествовал по республике и не получил за это ни копейки. Я понял, что мне надо уходить из журналистики. Думал о заводе или о колхозе, но в конце концов выбрал школу: я же по образованию филолог, могу быть учителем русского языка и литературы. И вдруг — звонок из ЦК, меня вызывают. Я думаю: «Вот сейчас мне придется действительно туго». А мне совершенно неожиданно предложили занять место инструктора ЦК в секторе печати благодаря моему приятелю Федорову. Я согласился и именно поэтому не пошел ни на завод, ни в школу. Было понятно, что на журналистской стезе мне работать не дадут. Я тогда рассказал все это Сергею и дал ему совет, о котором он написал в своей повести «Ремесло».
Работник ЦК Эстонии и бывший журналист партийной газеты совещались в уборной.
— Есть один реальный путь, — сказал инструктор, — ты устраиваешься на завод чернорабочим. Потом становишься бригадиром. Потом…
— Директором завода?
— Нет, рабкором. Молодежная газета печатает тебя в качестве рабкора. Через два года ты пишешь о заводе книгу. Ее издают. Тебя принимают в Союз. И так далее…
(Сергей Довлатов, «Ремесло»)
Иван Трулль:
Первую часть нашего разговора Довлатов опустил, а вторую оставил. Он как будто ничего не придумал, но в его изложении вся история приобрела несколько иной смысл. С другой стороны, не так уж это и важно.
Я очень тронут тем, что оказался единственным работником ЦК, которому Довлатов посвятил такие добрые строки. Он достаточно точно изложил то, что происходило на наших с ним встречах. Вот только совещались мы с ним у меня в кабинете, а вовсе не в уборной. Во-первых, прятаться там хуже всего: народу всегда много. К тому же сверху слышимость хорошая. Но эта художественная деталь в довлатовской повести прекрасно работает.
Я пошел к Григорию Михайловичу Скульскому. Бывший космополит, ветеран эстонской литературы мог дать полезный совет.
Григорий Михайлович сказал:
— Вам надо покаяться.
— В чем?
— Это неважно. Главное — в чем-то покаяться. Что-то признать. Не такой уж вы ангел.
— Я совсем не ангел.
— Вот и покайтесь. У каждого есть в чем покаяться.
— Я не чувствую себя виноватым.
— Вы курите?
— Курю, а что?
— Этого достаточно. Курение есть вредная, легкомысленная привычка. Согласны? Вот и напишите:
«Раскаиваясь в своем легкомыслии, я прошу…» А дальше — про книжку. Покайтесь в туманной, загадочной форме.
(Сергей Довлатов, «Ремесло»)Тамара Зибунова:
У Лили Скульской папа был членом Союза писателей. Она предложила Сереже с ним посоветоваться. Он и предложил Сереже написать письмо нашему первому секретарю Кэбину, который был, по его словам, мягким и хорошим человеком. При этом непременно нужно было отдать письмо в собственные руки, то есть ждать Кэбина у здания ЦК. Письмо было написано, но дежурить у ЦК Сережа тогда, конечно, не мог. Он страшно запил.
Милая Люда!
Я чувствую себя парализованным и поэтому молю о величайшем снисхождении — не задевай больше моего отравленного портвейном и тщеславием сердца.
Тебе я не боюсь сообщить о том, что я как никогда абсолютно беспомощен, пережил крушение всех надежд, всех убогих своих иллюзий.
«На свете счастья нет, но есть покой и воля», — сказал парнасец, исступленно жаждущий счастья. Воля как продолжение мужества во мне отсутствовала изначально. Покой же возможен лишь в минуты внутреннего согласия. А какое уж там согласие, если мне до тошноты противно все в себе: неаполитанский вид, петушиное красноречие, неустоявшийся к семидесяти годам почерк, жирненькие бока, сластолюбие и невежество. Даже то, что я себе противен и пишу об этом, мне противно.
(Сергей Довлатов, из письма к Людмиле Штерн, 1974 г. // Штерн Л. Довлатов — добрый мой приятель. СПб., 2005. С. 163–164)Тамара Зибунова:
Это действительно было крушение всех наших надежд, ведь от этой книги тогда зависела вся наша жизнь. Мы думали, Сережу примут в Союз писателей Эстонии, я поменяю свою квартиру на комнату в Москве, мы уедем. Тогда в Москве было гораздо проще жить и работать, чем в Ленинграде.
