Николай Гоголь - Письма 1848-1852 годов
Обнимаю тебя несколько раз. Прощай, не забывай и пиши.
Твой весь Н. Г.
Адрес: в Одессу, в дом генерал-майора Трощинского.
С. Т. АКСАКОВУ
7 ноября <1850>. Одесса
Уведомляю вас, бесценный друг Сергей Тимофеевич, что я в Одессе и, может быть, останусь здесь всю зиму, хоть, признаюсь, здешняя зима мало чем лучше московской. Но нечего делать: с пашпортом я опоздал. А отсюда подыматься на [в] север тоже поздно. Видел я Казначеева, который мне показался весьма добрым человеком. Часто видаюсь со Стурдзой, с кн. Репниными, Титовыми и со многими старыми товарищами по школе; но чувствую, что вас недостает. Пожалуста, уведомьте меня о себе, о всех ваших и о всем, что до вас относится, о сем прошу и Конст<антина> Сергеевича. Продолжаете ли записки? Смотрите, чтобы нам, как увидимся, было не стыдно друг перед другом и было бы что прочесть. Константину и Ивану Сергеевичам также.
Пишите: В Одессу. В доме генерал-майора Трощинского.
Весь ваш Н. Г.
Душевный поклон Ольге Семеновне, Вере Сергеевне и всему дому!
На обороте. Сергею Тимофеевичу Аксакову.
А. М. ТРАХИМОВСКОМУ
<Ноябрь 1850. Одесса.>
Думал было еще с вами повидаться, добрейший Алексей Михайлович, — и не удалось. А между тем имею к вам убедительнейшую просьбу: дело вот в чем. Не следует нам, миргородским дворянам, выпустить из нашего уезда молодого Трощинского, которого переманивают в Киевскую губернию и с которым советую вам познакомиться, как с юношей, подающим добрые надежды. Говорю это не вследствие каких-нибудь родственных отношений, но потому что это в самом деле мне так кажется. Нам такие дворяне нужны. Употребите все усилия и сами собою и через знакомых и чрез Лукьяновича (которому передайте мой искренний и душевный поклон вместе с большим сожалением, что не удалось мне побывать у него лично, перед отъездом); словом, употребите все добрые движения души вашей и все от вас зависящие способы, чтобы в наступающие выборы избрать его в депутаты по Миргородскому уезду или иную должность по выборам, ему приличную, не связанную с большими хлопотами и разъездами, чтобы ему иметь возможность быть хотя вначале при больном отце; он и сам желает лучше причислиться к миргородскому дворянству. И, мне кажется, всем нам, дворянам, следует уважить это доброе желание юноши, который, как бы то ни было, внук того знаменитого мужа, которому много обязана Полтавская губерния, по крайней мере в трудное время 12-го года, когда дворянству нужно было сильное предстательство, он не отказался принять на себя звание губернского предводителя, несмотря на то, что, находясь в должности министра, обременен был кучей дел и обязанностей. По этому самому и нам уже следует споспешествовать всеми мерами его внуку в благородном желании служить по выборам. Придает еще шпоры моей просьбе и неприятный отзыв о Миргородском уезде, который случилось мне услышать дорогою от дворянства других уездов, будто бы они глуше и невежественней всех прочих в Полтавской губернии. Что уездный наш город Миргород плох, мы это знаем сами и над ним смеемся. Но пустынность уездного города и непроцветание его скорее показывает то, что дворяне сидят по местам и заняты делом, а не баклушничают по городам. Дворяне других уездов уже и позабыли, что лучшие губернские предводители, и притом более других пребывавшие в этом звании, были все из Миргородского уезда. Во всяком случае, наша общая польза и выгода в том, если должности по выборам будут заняты нашими лучшими фамилиями. Переговорите обо всем этом с Лукьяновичем, подумайте сами и дайте мне ответ в Одессу.
Весь ваш Н. Го<голь>.
П. А. ПЛЕТНЕВУ
Декабря 2. 1850. Одесса
Пишу, как видишь, из Одессы, куда убежал от суровости зимы. Последняя зима, проведенная мною в Москве, далась мне знать сильно. Думал было, что укрепился и запасся здоровьем на юге надолго, [как следует] но не тут-то было. Зима третьего года кое-как перекочкалась, но прошлого едва-едва вынеслась. Не столько были для меня несносны самые недуги, сколько то, что время (во время их) пропало даром, а время мне дорого. Работа — моя жизнь. Не работается — не живется, хоть покуда это и не видно другим. Отныне хочу устроиться так, чтобы три зимние месяца в году проводить вне России, под самым благораствореннейшим климатом, имеющим свойство весны и осени в зимнее время, то есть свойство, [Далее начато: которое] благотворное моей голове во время работы. Я уже испытал, что дело идет у меня как следует только тогда, когда всё утруждение, нанесенное голове поутру, развеется в остальное время дня прогулкой и добрым движеньем на благорастворенном воздухе (а здесь в прошлом году мне нельзя было даже выходить из комн<аты>). Если это не [Далее начато: на] делается, голова на другой день тяжела, не способна [и неспособна] к [к переправлено из как] работе. И никакие движенья в комнате (сколько их ни выдумывал) не могут помочь. Слабая натура моя так уже устроилась, что чувствует жизненность только там, где тепло ненатопленное. Следовало бы и теперь выехать хоть в Грецию; затем, признаюсь, и приехал в Одессу, но такая одолела лень, так стало жалко разлучаться и на короткое время с православной Русью, что решился остаться здесь, понадеявшись на русский авось: то есть, авось-либо русская зима в Одессе будет сколько-нибудь милостивей московской. Разумеется, при этом случае стало представляться, что и вонь, накуренная последними политическими событиями в Европе, еще не совершенно прошла, и — просьба о пашпорте, которую хотел было отправить к тебе, осталась у меня в портфеле. Впрочем, уже и поздно: к весне, во всяком случае, не нужно бы возвращаться в Россию. Намеренья мои теперь вот какого рода: в конце весны или в начале лета предполагаю быть в Петербурге, затем, чтобы, во-первых, повидаться с тобой и с Жуковским и перечесть вместе всё то, что хочется вам прочитать, а, во-вторых, если будет божья воля, то и приступить к печатанью. Время, кажется, уже несколько угомонилось, головы хоть, может быть, и не совсем, но по крайней мере уже, верно, отрезвились настолько, чтобы иметь терпенье и хладнокровье выслушать, в чем дело, а до сих пор, право, не подымались даже и руки к изданью чего-либо. [чего-либо в свет] Уведоми меня теперь же, какие у тебя планы на лето. Как бы устроиться нам так, чтобы провести его где-нибудь на морских водах, в Ревеле или в ином месте? Я думаю, что взаимные беседы нам будут теперь нужней чем когда-либо прежде. Не поленись, напиши теперь же, присообща к этому хоть два слова о своем житье и о милых — близких твоему сердцу, которым всем передай душевный мой поклон.
Твой Н. Гоголь.
Адрес: В Одессе. 1-й части 1-го квартала. В доме Трощинского.
P. S. С недавнего времени книгопродавцы стали меня осаждать письмами. Пожалуста, пошли человека в дом Пажеск<ого> корпуса сказать Лисенкову, который надоедает более других, что я буду сам в Петербурге.
С. П. ШЕВЫРЕВУ
Одесса. 1850. Декабря 15
Пользуюсь оказией и отвечаю тебе на твое письмо через Николая Никифоров<ича> Мурзакевича, который к Рождеству, вероятно, уже будет в Москве. Благодарю тебя много за всё. Всякое письмо [Письмо, какое ни пишу] к тебе начинается, как видишь, благо-дарень<ем>. Так уж, видно, определено свыше. Относительно распоряженья твоего насчет 1000 руб. сереб<ром> из благотворительной суммы совершенно согласен, и мне кажется самому, что это будет полезнее прочего. Сочинения можешь отдать в цензуру, но если бы к чему привязался цензор, то отвоюй, переговорив с попечителем. [Далее начато: насчет же] Что же до отпуска всех экземпляров «М<ертвых> д<уш>» одному книгопродавцу, то, мне кажется, лучше этого не делать, потому что от этого выгоды мне никакой, а бедному покупщику вред. Забравши остальные книги, книгопродавец делается тотчас монополистом и дерет жидовские цены. Письма Базили не ищи, не отыщешь; оно давно в моих руках, ты его отправил тот же час ко мне, как получил. Обнимаю тебя. Поздравляю вперед с грядущим 1851-м годом, от всей души желая, чтобы он был тебе благотворнейшим из всех, доселе тобой встречаемых. Бог да хранит тебя, как зеницу ока, вместе со всем твоим семейством!
Твой Н. Гоголь.
На обороте: Степану Петровичу Шевыреву.
В Москве, на Тверской, в Дегтярном переулке, в собствен<ном> доме.
В. А. ЖУКОВСКОМУ
<16 декабря 1850. Одесса. >
Поздравляю тебя с наступающим новым годом: [Далее начато: говорю тебе] бог в помощь, добрый друг! Везде, где бы ты ни был, где бы ни нашло тебя письмо мое, за какой бы работой ты ни сидел и каким бы делом и мыслью ни был занят — бог в помощь! Мы давно друг к другу не писали; не писали, потому что не писалось, но, верно, мы думали часто друг о друге. Предмет, связавший тесней прежнего нас, близок равно сердцам нашим, и, мысля о нем, нельзя, чтобы мы не вспоминали друг о друге. Милосердый бог меня еще хранит, силы еще не слабеют, несмотря на слабость здоровья; работа идет с прежним постоянством и хоть еще не кончена, но уже близка к окончанью. Что ж делать? Покуда человек молод, он — поэт, даже и тогда, когда не писатель; когда же он созреет, [зреет] он должен вспомнить, [пр<ипомнить>] что он — человек, даже и тогда, когда писатель. А что человек? Его значенье высоко: ему определено стать выше ангела небесного, любовью пострадавшего за нас Христа. Покуда писатель молод, он пишет много и скоро. Воображенье подталкивает его беспрерывно. Он творит, строит очаровательные воздушные себе замки, и немудрено, что писанью, [перу] как и замкам, нет конца. Но когда уже одна чистая правда стала его предметом и дело касается того, чтобы прозрачно отразить жизнь в ее высшем достоинстве, в каком она должна быть и может быть на земле и в каком она есть покуда в немногих избранных и лучших, тут воображенье немного подвигнет писателя; нужно добывать с боя всякую черту. Хотелось бы очень прочесть тебе всё, что написалось. Если бог благословит возврат твой в Россию будущим летом, то хорошо бы нам съехаться хоть на месяц туда, где расположишься ты на летнее пребывание, будет ли это в Ревеле, Риге или где инде. Мы туда бы выписали Плетнева, Смирнову и еще кого-нибудь и провели бы прекрасно это время. Уведоми меня, мой добрый, близкий, близкий моему сердцу. Пиши в Одессу, куда я убежал от суровости зимы, [Далее начато: которая] подействовавшей было на меня довольно разрушительно в Москве, но, слава богу, в этом году она благосклонней. Жду с нетерпеньем от тебя двух слов и, обнимая тебя, повторяю: бог в помощь и тебе и всем близким твоему сердцу.
