Марк Гроссман - Земля родная
— Да как же не попрекать, ежели наши старички, можно сказать, с ума посходили на этой молодежи? А какая она, эта нонешняя молодежь? Ветреная и пустяковая. Право слово! Вон у меня в подручных Сережка Трубников. Ну, что он такое?
Хотя и недовольны были старики Красиловым и Панковым, хотя и угодные им речи произносил услужливый Матвей Черепанов, но они к нему относились настороженно. Как только Матвей начинал говорить, они сразу же замыкались и среди них обязательно находился такой старик, который без лишних слов сурово одергивал Черепанова:
— Тоже трудящий пролетарий… Сам-то на заводе без году неделя…
Старики считали, что только они, потомственные сталевары, имеют право осуждать действия Красилова и Панкова, поскольку это были настоящие мастера и их однокашники. А разве могут критиковать мастеров такие люди, как этот Матвей Черепанов, удравший из деревни, когда запахло раскулачиванием? Пусть десяток годиков пожарится у печки, вытравит свой кулацкий дух, да заодно уже и сноровки накопит побольше.
Такие вот разговоры вызвала перестановка подручных.
А как сам Андрей относился к этому? На второй же день у ворот проходной он встретился с Сережкой Трубниковым. Обменялись рукопожатиями, задымили папиросами.
— Ну, как оно работается в новой должности? — спросил Сережка.
Андрей был хмур. Безучастно поглядел на него и с подчеркнутым равнодушием ответил:
— Мне — что? Я любой работы не боюсь.
— Так-то оно так, конечно… Работяга ты известный — это да… Не ожидал я от Саньки… Тихоня-тихоня, а смотри, как обтяпал твоего папашу!
Сережка Трубников был первым человеком, который по-настоящему посочувствовал Андрею.
— Батьку моего всякий опутать может, — испытующе поглядел он на Сережку: — И тебе тоже нечего теряться. Начинай звонить, что любишь сталь варить — и растает батька. Возьмет тебя во вторые, а меня в третьи переведет…
— Запомни, детка: Трубников на подлость неспособен! — сказал Сережка и добавил: — А на отца тебе обижаться нельзя. Человек он пожилой. Его извинить можно. Но Санька меня ужасно удивляет. Как он мог на такую штуку пойти? И как это он сделал?
— Хитрого ничего нет. Бубнит батьке про сталь, с вопросами всякими насчет печки пристает, книжки выпросил. Вот и вся штука… Ну, а потом мы с батькой поссорились. Он говорит: «Читать, учиться надо. Время, — говорит, — такое сейчас…» А мне — что? Буду я мозги забивать! С книжечками да тетрадочками в школу надоело бегать. Сказал я это ему, а он как взъерепенится!
— Ну, ты не волнуйся. Ты будь спокоен. Я сегодня с Санькой потолкую. Я ему разъясню международное положение! — Сережка угрожающе помахал своим костлявым кулаком. — Он у меня на всю жизнь запомнит, как друзей подсиживать!
Но так ничего и не разъяснил он Саньке. Еще по дороге в общежитие забыл про свою угрозу. Забыл, потому что день уже клонился к вечеру, и в голове у Сережки было только одно: Наденька.
…Неужели судьбу Саньки и Андрея действительно решали какие-то книги, какие-то разговоры Брагина со старшим Панковым о стали?.. Нет, все это было куда сложнее и серьезнее.
Было вот что. Из Москвы пришло указание: готовить сталеваров для Магнитогорского комбината, который вот-вот должен вступить в строй.
Пришло это указание под вечер. А это было у Зота Филипповича самое спокойное время: не звонило начальство, улеглись тревоги дня, даны задания на завтра.
В эти часы Зот Филиппович любил поразмышлять. И думал он о том, что вот уедут люди на Магнитку, а на их место надо ставить других. Но где взять их? Времени осталось очень мало. Зот Филиппович откинулся на спинку жесткого кресла, вытянул на столе руки, устремив невидящий взгляд на легкие фанерные двери. В такой позе и застал его Мирон Васильевич Панков. С приходом Панкова выпорхнула из тесной конторки спокойная тишина, так располагающая к неторопливым размышлениям. Такой уж был у Мирона Васильевича характер, что тишина никогда не уживалась с ним. Панков по привычке хлопнул дверью и спросил так громко, как будто Красилов был глухим:
— Не помешал тебе, Зот Филиппович?
— Когда-нибудь в щепки разнесешь мою конторку, — проворчал Красилов. — С чем пришел?
Панков вдруг, ни с того ни с сего, раздумчиво почесал затылок.
— Понимаешь… Как будто это пустяк… А по-моему, это очень серьезная штука…
— Пока ничего не понимаю.
— Я со своим старшим отпрыском малость поссорился…
Красилов мрачновато поглядел на Панкова.
— У меня мало работы… Только и не хватало в твоих семейных делах разбираться…
— Это не семейные дела, Зот Филиппович, — решительно возразил Панков. — Одним словом, прошу перевести Андрея во вторые подручные. Очень прошу.
— В порядке наказания за непочтение к родителю? — Голос Зота Филипповича звучал насмешливо, а глаза смотрели строго. — Очень хорошо!.. Не ожидал я, Мирон, от тебя такой глупости, не ожидал… Ну, дальше.
— В какое мы время живем? — вдруг заволновался Панков. — Ты мне скажи — в какое?
— Ну это, положим, я знаю. В газетах читал и на собраниях слышал: мы живем с тобой, дорогой Мирон, в период индустриализации, в период первой пятилетки. И не только живем, а даже кое-что делаем. Но какое отношение имеет ко всему этому твой Андрюшка?
— Очень даже большое. Он — первый подручный сталевара, а не просто сын.
— Перебью тебя, Мирон. Ты уж извини. Длинную подготовку ведешь. Говори прямо: в чем дело?
— Так я и говорю прямо: Андрея надо перевести во вторые подручные… Первый подручный — это уже почти сталевар. Ты сам знаешь. Скоро нам понадобятся сталевары. Я вот, как отец его и учитель, говорю: пока не по плечу Андрею эта лямка. Смотрит мелко. Учиться не хочет. Есть у меня такая думка, Зот Филиппович, — двигать в сталевары Брагина. Как ты смотришь?
Зот Филиппович снял пенсне, стал протирать и без того чистые стеклышки.
— Постой, постой… Да у тебя, Мирон, это самое… Ну-ка, садись поближе.
Он извлек из ящика потертую канцелярскую книгу, хлопнул ею по столу.
— Называется «Список сталеваров и подручных». Тут, брат, и ты есть со своим Андрюшкой. Давай-ка, старина, переберем всех по косточкам.
Красилов быстрыми шажками обошел вокруг стола и сел рядом с Панковым. Заговорил весело:
— Всех расшевелим, комсомол подымем! Такую кашу заварим — держись только!
Панков усмехнулся.
— Что-то разошелся ты, Зот Филиппович!
Красилов посмотрел на него хитрым улыбчивым взглядом, раскрыл книгу, осторожно разгладил первую страницу.
Два взрослых человека — один бритоголовый, с пышными темными усами, другой — безусый, с жиденькой, редеющей прической — склонились над обыкновенной конторской книгой. И говорили очень мало. Два старых друга и единомышленника — инженер и сталевар — чуть ли ни в один голос произносили одни и те же фразы:
— Подойдет.
— С этим повременим.
— Об этом надо в партячейке потолковать.
…Утром Красилов и Панков посвятили в свои думы все ячейки: партийную, профсоюзную, комсомольскую. А через несколько дней первая смена читала лозунги и плакаты, написанные и развешанные шустрыми комсомольцами. У самого входа в мартеновский цех на кумачовом полотнище горели слова: «Каждый металлург должен быть технически грамотным. Даешь учебу!» На цеховой конторке тоже алел кумач. Слова призывали: «Молодой пролетарий! Комсомолец ты или не комсомолец, но твердо помни: если хочешь быть хорошим сталеваром завтра — упорно учись сегодня!» Везде висели броские лозунги и плакаты, и на каждом из них во всех падежах склонялось одно слово: учеба. В обеденный перерыв агитаторы тоже произносили это слово. Неизвестно, откуда появились вдруг девчата в красных косыночках с охапками технической литературы в руках.
— А ну, подходи, а ну, налетай! Хорошая книжечка!
— Молодой сталевар, не проходи мимо. Бери, почитаешь — сразу поумнеешь!
Одна из девушек обратилась к Андрею Панкову. Но он даже головы не повернул в ее сторону.
— Ишь, гусь какой! — рассмеялась книгоноша.
— Устроили базар! — проворчал Андрей.
Его остановила Валя Бояршинова. И откуда она только взялась?
— Ты что же это, Андрей, а?
— В чем дело?
— Маленький, не понимаешь!
— О чем ты?
— О книжках. Все берут, а ты нос воротишь. Какой особенный! Учиться не хочешь, да?
— Вот что, Валя, — он бережно взял ее под руку и с деланным испугом проговорил шепотом: — Учеба — это неинтересно, Валечка. Книжечки да тетрадочки мне еще в школе поднадоели.
Валя спокойно высвободила свою руку, выпрямилась:
— Ты комсомолец и обязан учиться. Так решила ячейка.
— А я не желаю. Понятно?
— Будешь каяться.
— Я? Каяться? Не дождешься такого, Валентина Герасимовна.
