Анатолий Елкин - Атомные уходят по тревоге
Обнимаю
Валерий».«Если ты думаешь, что я буду писать тебе, не получая ответа, каждый день, то ты глубоко ошибаешься.
Вообще я не понимаю тебя: здесь мне наговорил вся кого, а чуть с глаз прочь, выходит, — из сердца вон. Как-то это не вяжется с моими представлениями о тебе.
Если еще неделю не получу письма, писать не буду. С какой стати я должна унижаться!..
Валя».«Толя!
Зря вы затеяли в газете эту дискуссию. По-моему, это не дискуссионно. Те, что при словах «комсомольская работа» кривятся, что они знают о ней? Скорее всего, этим людям просто не повезло, и судят они о комсомоле по хилой, засушенной, заканцеляренной и похороненной в курганах никому не нужных протоколов тягомотине.
Я не знаю, кто был тот, кто где-то вынул из ребят живую душу и попытался всунуть вместо нее «согласованную», расписанную по всем пунктам скуку. От таких грибов-поганок, пустоцветов все и пошло: и скепсис некоторых ребят, и встречающееся еще неверие в наши возможности, и непонимание некоторыми самого смысла существования комсомола.
А ведь комсомол по самому своему существу — антипод скуки и бюрократизма. Если ребятам дать стоящее дело, они горы свернут. И не надо их уговаривать: молодость всегда легка на подъем, и упорства ей не занимать. Найди цель, и, когда люди сердцем почуют, что за нее стоит идти хотя бы на смерть, — пойдут. Этого бюрократам никогда не понять. А бумажками и протоколами — ими кого же вдохновишь?! Сомневаюсь, чтобы и взрослые, пожившие люди с радостью бежали бы на пустопорожнее собрание…
Другое дело, как стать настоящим комсоргом. Наверное, здесь нужен талант. И психолога и командира. И конечно, убежденность. За комиссарами в гражданскую как шли! А почему? Видели, что эти люди ничего не ищут для себя. Все только для Революции. А это, наверное, очень трудно: ничего не искать для себя. Хотя бы самого малого. Времена ведь изменились. И глупо сейчас проповедовать аскетизм. Значит, дело не в аскетизме? Не в отрешенности некиих святых? Тогда в чем же? Может быть, в душевном «стержне» человека? Время дало свои напластования, но все же никого не обманешь, люди всегда рано или поздно почувствуют, что в тебе главное. Для чего ты живешь? Чтобы создать благоустроенный домашний рай для себя или для того, чтобы Революция жила, продолжалась, крепла…
Ты, наверное, тоже скажешь: митингую, как на собрании. А я совсем не митингую. Не один я об этом раздумываю. Посмотри себе в душу: уверен, так или иначе, и тебя это тревожит, требует ясного ответа…
А я — какой я еще комсорг! Так — салака!
Обнимаю
Валерий».«…Только два дня назад послала тебе страшно «сердитое» письмо, а сегодня получила твое.
Валерик, милый, не обижайся, на меня, дуру. Будем считать, что этого письма не было. Ладно?
Просто я еще никак не могу освоиться с тем, что твои «командировки» так продолжительны по времени. И в голову лезет всякое…»
Уже в штабе соединения член Военного совета почувствовал, что какая-то неотвязная мысль не дает ему покоя. Словно забыл что-то важное, но что? Он стал перебирать в памяти час за часом весь день, и наконец сфера поиска сузилась. Да, то, что его сейчас беспокоило, началось на «Ленинском комсомоле». Но что это могло быть? Разговор с командиром лодки? Нет. Просмотр вахтенного журнала? Там, кажется, все в порядке. Планы замполита? Интересные планы. Надо посоветовать на другие лодки распространить. Кое-что там найдено действительно новое.
Наконец — вспомнил. Точно: лицо старшины. Оно показалось ему знакомым. Напоминающим что-то бесконечно далекое, полузабытое, от чего повеяло юностью, ушедшими в небытие годами. Зря он не спросил у него фамилию. Впрочем, ощущение это пришло, когда он уже сошел с корабля, спрашивать было некогда. Но при чем здесь его юность? «Вздор какой-то, — пробурчал он, успокаивая сам себя. — Как могут быть связаны этот парень и мое прошлое? Ему же от силы двадцать два года… Простая схожесть с кем-то. Но с кем?»
Этого адмирал так и не вспомнил.
4«Товарищ командир!
Получил Ваше письмо. Большое спасибо!
Рад, что мой сын служит хорошо. Спасибо вам за него.
Очень тронут я и тем, что в День Победы вы не забыли и нас, ветеранов, бойцов гражданской…»
Николай Васильевич Розанов положил ручку на стол. О чем еще написать?
Но разве расскажешь в коротком письме все, что ему вспомнилось сейчас, когда он написал это выплывшее из далеких времен слово — «гражданская»!..
Вспомнились ему завьюженные балки в степи, храпящие кони, сшибающиеся в смертельной схватке, стремительные атаки. И еще — объявление на придорожном камне. Белые торжественно обещали за его, Николая Васильевича, голову, голову живого или мертвого командира партизанского отряда в Калмыкии, круглую сумму… Как давно это было.
Не заметил, как состарился, как сын Валерка стал взрослым и ушел по дальним голубым дорогам…
В 1964 году из Кронштадта он прислал стихи «Сверстнику — другу». Были там и такие строки:
И если со мною случится беда,
То знай: я не струсил в бою.
Унес я как гордость с собой навсегда
Матросскую юность свою…
Значит, полюбил парень море…
Сегодня действительно день воспоминаний. Надо ответить и другу Валерия журналисту Сергееву. Зачем ему понадобилась моя биография?..
Впрочем, невежливым быть неприлично. Нужно ответить.
«…Вы просите меня рассказать о себе. Попробую это сделать, хотя, признаться, мысли в голове сейчас другие. Но раз надо, — значит, надо.
Большую часть жизни я провел в селе. С детства во мне родилась ненависть к кулакам, богатеям, жандармам. Чувство это — не из книг. Сама жизнь формировала его. Часто через наше село проходили закованные в кандалы партии политкаторжан. Их гнали и в зной, и в слякоть, и в пургу, и в морозы.
Я спрашивал у старших: «Чем и перед кем провинились эти люди?» Мне ответили: «Перед царем и богом».
Но мне повезло — я узнал правду. Судьба столкнула меня с замечательным человеком — политическим ссыльным Прижибильским, находившимся тогда под надзором полиции. От Прижибильского я услышал первые рассказы о народовольцах, большевиках, Ленине.
Выбор был сделан. «Вот подрасту, — думал я тогда, — буду с теми, кого гонят на каторгу».
Жизнь ускорила события. Не успел я стать совершеннолетним, как произошла Февральская революция.
Мы, мальчишки, бросились к Прижибильскому. Оказалось, что он большевик. Он поручил нам читать неграмотным крестьянам газеты, листовки, воззвания.
Прошел над страной Октябрь. Для защиты молодой Советской власти у нас на селе организовались отряды Красной гвардии. Как я ни просился, меня не принимали: «Мал еще. Подрастешь, тогда приходи!»
Но я не хотел ждать.
В 1918 году в Астрахани белогвардейцы подняли мятеж. Он был подавлен. Я помогал тогда разоружать белоказаков. Один карабин с патронами и саблю решил припрятать для себя: мысль о вступлении в Красную Армию не оставляла меня.
Случилось так, что мечта моя сбылась. Правда, при несколько трагических обстоятельствах. В 1919 году село наше внезапно заняли белогвардейцы. Началась дикая расправа над коммунистами и ранеными пленными.
Я скрылся на баз, где обнаружил двух спрятавшихся красноармейцев. Перевел их в более безопасное место, а потом вывел из села.
Оврагами и балками мы добрались до передовых разъездов красного отряда, действовавшего в калмыцкой степи в тылу у белых. Так я стал красноармейцем. Около четырех месяцев наше соединение совершало боевые сокрушительные рейды по тылам врага, пока в 1920 году нашим отрядом не пополнили тридцать восьмой кавалерийский кубанский полк Буденновской армии. С этим полком я прошел весь боевой путь от Волги до Азова…
Кончилась гражданская война. Я стал учителем. Партия послала меня в село на борьбу с безграмотностью. Возглавляю отряд по борьбе с бандитизмом, а потом штаб культармейцев. Председательствую в группе бедноты… Вот, пожалуй, — самое интересное…»
5Да, кажется, для него круг замкнулся.
Николай Игнатов невесело усмехнулся, оглядывая коробки и чемоданы — нехитрые пожитки моряка, подолгу не задерживающегося на одном месте, а потому не успевшего обрасти житейским хламом.
На столе лежал огромный атлас. «Пожалуй, подарю Сергееву. Надо же ему оставить что-нибудь на память о встречах на Севере». Взглянул на модель парусника. «Эту возьму с собой. Отходил на лодках, буду хоть мысленно плавать на каравелле. Как мальчишка…»
Провел рукой по корешкам лоций на полке, вздохнул, сел на диван.
И вспомнилось то, давнее, что, наверное, не забыть, не погасить в сердце.
…Они ушли с выпускного вместе с Борисом. Пожалуй, раньше многих, потому что в актовом зале еще кружились пары, а в окнах дрожала бледная петроградская ночь. Город забылся в неверном сне. Пронзительный шпиль Петропавловки резал высоту, и вздыбленные поднятые мосты пропускали тихие караваны с Ладоги.
