Мария Петровых - Избранное

Не понимаю тяги к предсказаньям
и тех, что ходят к ведунам, к ведуньям,
и на бобах или по гороскопам
хотят дознаться — что их ожидает
в грядущих днях. Какое утешенье
и смысл какой жить в знаемом заране?
Страницу за страницею нам должно
таинственную книгу бытия
читать с надеждой, не спеша узнать —
что будет дальше. Тот же, кто охвачен
нечистым, недостойным любопытством
иль дьявольскою дерзостью и хочет
насильно разодрать завесу дней,
чтоб до конца свою судьбу постигнуть,
тот не увидит жизнь, увидит смерть.

Ребенком, с бабушкой, в Салониках весной
я проходил вблизи казарм турецких.
Над желтыми высокими стенами
толпились в лихорадочном смятенье,
как пред грозою, сумрачные тучи
и кроны лип мятущихся. Оттуда
всегда я слышал возгласы кукушки.
И потому что знал я, что кукушка
предсказывает, сколько лет нам жить,
я убегал, закрыв руками уши,
лишь не услышать бы, что предвещает
нечеловеческий, невидимый, ужасный
тот голос из глухой густой листвы.

Усталый поезд у вокзала
стал для разгрузки и погрузки.
Заря заката угасала
над неоглядной степью русской.

Вот девушка на виадуке
протягивает парню руки,
он к ней спешит, и в небе где-то
я вижу два их силуэта.

Вот на велосипеде спешно
промчался кто-то вдоль избенок;
вот разрыдался безутешно,
от матери отстав, ребенок.

Прощально дрогнули вагоны,
отходит поезд от перрона,
вдали остался шум вокзальный,
и мчится поезд, мчится дальний.

Тот велосипедист, что скрылся,
мелькнув передо мной случайно, —
приехал ли, куда стремился?
Мгновение осталось тайной.

И парня девушка встречала
иль провожала, обнимая?
Ребенок в толчее вокзала
нашел ли мать?.. Я не узнаю.

Мгновеньям этой краткой встречи —
им никогда не повториться.
Не это ль жребий человечий —
пройти неведомым и скрыться?

Я не избрал тебя, но в летний зной когда-то
здесь родился на свет, увидел утро жизни,
и ты мне дорога не тем, что ты богата,
но тем, что на земле — лишь ты моя отчизна.

Я сын твой оттого ль, что впрямь подобны чуду
и подвиги твои, и слава бранной силы?
Нет, только оттого, что я не позабуду
об ослепленных встарь солдатах Самуила[3].
Пусть ищет кто другой путей к преуспеянью
и к почестям идет дорогою любою, —
меня всего сильней роднит с тобой страданье
и то, что твой удел моею стал судьбою.

Ты, говоришь, купил в какой-то деревеньке
один из тех домов, где нет уже хозяев,
и сможешь там творить спокойно — в отдаленье
от суеты пустой, от шума городского.

Дивлюсь, приятель мой, твоей ошибке странной:
ты с совестью твоей там не найдешь покоя.
В покинутых домах присутствует тревога,
и призраков полно под опустевшей кровлей.

И ты ошибся: треск ступенек деревянных
исходит от шагов, а не от древоточца,
и не в трубе печной, как счел ты, воет ветер, —
то бесприютных душ доносится рыданье.

Предчувствие — вот-вот увидишь поздней ночью,
от полнолуния прозрачно-голубою, —
они пустым двором приблизятся неслышно,
вернутся в дом родной, захваченный тобою.

Художник хотел нарисовать ветер
   и рисовал листья, что летели в смятении
      с веток осенних,
   будто искры бушующего костра.
Он хотел нарисовать ветер
   и рисовал, как, поблескивая, струится трава на лугу.
Он хотел нарисовать ветер.
   и рисовал облака в их паническом бегстве по небу.
Художник хотел нарисовать ветер
   и видел всегда, что рисует другое.

На дачу съездить время выдалось,
и я повез их, но в пути
машина отказала, выдохлась,
придется им пешком идти.

По Витоше наверх идут они,
гляжу со страхом им вослед,
дивлюсь недавней мысли путаной:
да ты привязан к ним иль нет?

В моей он куртке, не теперешней,
а старенькой, что чуть жива,
ведет жену за локоть бережно,
хоть сам он держится едва.

Она, пучок прикрыв панамою,
неспешно с палочкой идет.
С тревогою глядят глаза мои,
как двое движутся вперед.

Зашли за взгорье недалекое
в минуты гаснущего дня;
ее фигурка невысокая
сокрылась первой от меня,

еще мгновенье вызывающе
торчали волосы его,
и вот в закатной дымке тающей
уже не вижу никого.

Что было делать! Он бедствием стал,
лаял так страшно, что я и решил, хоть не сразу:
сунул в машину его, завез в дальний квартал,
выпустил там и прибавил газу.
Было мне тяжко, но я уже говорил:
лаял он так, что терпеть не хватало сил.
А через неделю в дверь что-то скребется упрямо,
что-то скулит и колотит хвостом второпях,
что-то на грудь мне кидается прямо,
что-то лижет меня со слезами в глазах.
Заросший и грязный,
промокший, несчастный,
и какой-то весь драный,
и со свежею раной…
Трется о ноги мои, жмется ко мне,
голос его понимаю вполне.
Он молит: — Хозяин, хозяин бесценный,
моя вина несомненна,
но прости, заклинаю!
Что случилось — не знаю!
Припадаю к ногам твоим, плача,
я отыскался, я цел!
Честное слово собачье —
я убежать не хотел!
Оттеснило меня народом
иль в глаза мне попала пыль —
потерял я за поворотом
твой автомобиль!
У, как было ужасно!
У, как было опасно!
Я не раз подбегал
к одному магазину,
но твой запах пропал,
сбитый вонью бензина!
Знать, ругал ты собаку
и жалел ты о ней,
но и я ведь, однако,
рыскал эти семь дней,
думал — дальше иль ближе?..
Так прости же, впусти же!
Не исчезну я снова,
пропадать не посмею
и даю тебе слово
лаять вдвое сильнее!
— Заходи, — отвечаю, —
но сержусь на тебя я,
ты не будешь отныне
разъезжать на машине!