Ким Костенко - Это было в Краснодоне
Нахохлившись, вобрав голову в плечи, он безучастным, холодным взглядом наблюдал за происходившим.
Сделав большой глоток из стоявшей на столе рюмки, Подтынный шагнул вперед и молча ударил Сережку наотмашь кулаком по лицу. Сережка пошатнулся, но удержался на ногах и прислонился к стене.
Сорвав с него одежду, Подтынный схватил плеть. На худеньких плечах вздулся кровавый рубец, второй, третий…
— Будешь говорить?
Сережка отрицательно покачал головой. Один из полицаев нагнулся к Соликовскому, быстро зашептал что‑то на ухо.
— Впустите ее! — коротко бросил Соликовский.
Лукьянов ввел в кабинет невысокую седую женщину. Простенький бумажный платок сполз ей на плечи. Взглянув на окровавленного Сережку, она страшно побледнела.
— Вот, полюбуйся на своего щенка, — усмехнулся Соликовский. — Молчит… Может, ты заставишь его говорить?
Старушка молча смотрела на сына. Один из гестаповцев толкнул ее в спину, занес над нею плеть…
Собрав последние силы, Сережа рванулся к матери, но двое дюжих гитлеровцев прижали его к стене.
— Сволочи! — прошептал он трясущимися губами. — Сволочи!
Сильный удар сапогом свалил его на пол.
— Сыночек, родной! — Обезумев от горя, мать упала на пол, прижалась к ногам Подтынного. — Отпустите его, прошу…
Необычайно звонкий, мальчишеский голос заставил вздрогнуть «майстера»:
— Мама, не надо! Не смей!!!
Медленно, со стоном мать поднялась на ноги, перекрестилась и замерла у стены. Обезумевшими глазами смотрела она, как пытают ее сына.
А Сережка, увидев, что мать поняла его и подчинилась ему, усмехнулся…
Эта страшная улыбка, будто застыла у него на губах. Он усмехался, когда четыре толстые «цыганские» иглы по самое ушко вонзились в его пальцы. Усмехался, когда ему зажали ноги между половинками двери, когда раскаленным добела железным шомполом жгли его ладони, протыкали насквозь рану в плече…
Два часа продолжались пытки. Наконец Подтынный в последний раз спросил:
— Будешь говорить?
Сережка яростно мотнул головой:
— Нет!
«Майстер» медленно поднялся со стула и, ни к кому не обращаясь, угрюмо объявил:
— Завтра всех убивайт… Всех.
Ночь прошла без сна. Тяжелые, безрадостные мысли одолевали Подтынного.
Рано утром за ним пришел Лукьянов.
— Вызывают в полицию, — пробасил он. — Велели побыстрее.
Накинув шинель, Подтынный спросил:
— Что там еще стряслось?
— А я почем знаю? Мне не докладывали… Ночью привели еще троих пацанов. Видать, допрашивать надо.
— А немец где?
— Майстер‑то? Нету… С ночи как ушел, так и не появлялся. Соликовский один сейчас управляется.
Соликовский сидел за столом и торопливо писал что‑то. Взглянув на вошедшего Подтынного, он озабоченно потер пальцами переносицу.
— Возьми двух человек и отправляйся в комендатуру, — хмуро приказал он. — Надо к вечеру прислать подводы. Поскорее только возвращайся. Работы много…
Во дворе, где размещалась немецкая сельхозкомендатура, было тихо. Подтынный прошелся по опустевшему зданию, в одной из комнат наткнулся на прикорнувшего у печки сторожа. С трудом растолкал его, спросил, где фельдкомендант. Сторож сонно пробубнил:
— Уехали все немцы. Вчера еще погрузились всей командой на машины и уехали. Лошадей тоже всех угнали… Вон все, что осталось, — он указал через окно на двор, где у забора, уныло уткнувшись оглоблями в снег, стояло несколько конных повозок.
Подтынный отправил полицаев в ближайшие полицейские участки, приказав им забрать всех имеющихся лошадей, запрячь их в подводы и немедленно ехать в полицию, а сам поспешил к Соликовскому.
Соликовский долго не мог понять, о чем говорил ему запыхавшийся Подтынный.
— Что? Уехали? Немцы?! К–куда?!
Затем ухватился за телефонную трубку, прерывающимся от волнения голосом прокричал:
— Алло! Алло! С комендантом соедините! Что? Как с каким?! С немецким, майором Гендеманом! Живо!..
Прижавшись ухом к трубке, он напряженно вслушивался и вдруг вздрогнул, услышав спокойный голос, неторопливо произнесший по–немецки какую‑то фразу. Недоуменно посмотрев на Подтынного, проговорил в трубку:
— Алло! Это вы, господин майор? — в голосе Соликовского зазвучала неподдельная радость. — Господин майор, я хотел узнать… я хотел спросить… Ночью мы поймали еще троих партизан… Да, из «Молодой гвардии». Как быть с ними? Нет, герр майстер их еще не допрашивал…
Видимо, в том, что говорил Гендеман, было что‑то такое, что заставило Соликовского насторожиться. Поспешно пробормотав: «Слушаюсь, господин майор!» — он положил трубку, с минуту помолчал, соображая что‑то, потом бросился к Подтынному.
— Где твои подводы? Беги по участкам, немедленно гони лошадей сюда! Нет, не сюда, к моему дому давай… Я там буду. Живее!
Захватив с собой Лукьянова, он почти бегом направился к дому.
Через час Подтынный на взмыленных лошадях подкатил к большой, огороженной высоким колючим забором усадьбе, где жил Соликовский. У распахнутой настежь калитки на груде чемоданов и свертков сидела жена Соликовского, горько всхлипывала, размазывая по лицу краску с ресниц и губную помаду. Лукьянов, тяжело отдуваясь, возился с застрявшим в двери огромным сундуком. Соликовский помогал ему. Увидев Подтынного, он схватил два чемодана, бросил их в пустую подводу, потом повернулся к Лукьянову:
— Бросай, ну его к черту! Помоги лучше здесь… Быстро погрузив все вещи, он торопливо обнял жену, помог ей взобраться на подводу. Сунув вожжи в руки Лукьянову, приказал:
— Жми во весь дух. Адрес жена знает… Да смотри, к вечеру чтобы снова был здесь!
Разгоряченные кони рванули с места, взметая комья грязного снега. Соликовский долго смотрел вслед удаляющейся подводе. Потом, тяжко вздохнув, взял Подтынного за рукав шинели.
— Ну, пойдем…
По дороге в полицию оба молчали. Подтынный с затаенной тревогой посматривал на своего начальника. Он понимал, что немецкий комендант сообщил Соликовскому какие‑то чрезвычайно важные новости. Он даже догадывался, о чем шла речь, — растерянность Соликовского, поспешное бегство из города его жены подтверждали эту страшную догадку, — и ждал только, что Соликовский сам расскажет ему обо всем, ведь, он последнее время был довольно откровенен со своим заместителем. Но Соликовский молчал. Уже возле самого барака он негромко сказал:
— Ночью придется тебе съездить в Ровеньки. Отвезешь тех троих… Гендеман приказал. — И вдруг, зло ковырнув сапогом валявшуюся на дороге ледышку, яростно выругался.
Поднимаясь по ступенькам в барак, неожиданно спросил:
— Ночуешь ты где? У своих?
— Ну да, со стариками, за городом, — отозвался Подтынный.
— Советую перебраться поближе. А то еще лучше — устраивайся прямо в полиции, со мной вместе. Всегда под рукой будешь, да и вообще… — он недоговорил и, закашлявшись, потянулся за папиросой.
До самого вечера Соликовский ходил мрачный как туча, нетерпеливо поглядывая на часы.
Когда на белесом от мороза небе засветились первые звезды, вернулся с подводой Лукьянов, Соликовский встретил его на пороге, хмуро спросил:
— Отвез?
Лукьянов молча кивнул головой.
— Хорошо. Лошадей не распрягай. Пусть постоят во дворе.
Возвращаясь к себе в кабинет, Соликовский кивком позвал с собой Подтынного. Когда оба вошли, он закрыл дверь на крючок. Подойдя к столу, резким движением выдвинул ящик, вынул бутылку водки.
— Выпьем! За то, чтоб не последнюю…
Кто‑то подергал снаружи дверь. Соликовский неторопливо скинул крючок. В щель просунулась курчавая голова молодого полицая.
— Чего тебе? — недовольно спросил Соликовский…
— В камерах воды нет… Просят пить…
Соликовский посмотрел на ручные часы.
— Потерпят… Немного уже осталось…
— С утра не пили… Очень просят… — шмыгнул носом полицай.
Соликовский нетерпеливо махнул рукой:
— Ну ладно, возьми ведро и сгоняй кого‑нибудь из арестованных к колодцу. Пусть напьются перед смертью…
Дверь снова захлопнулась. Было слышно, как полицай, гремя пустым ведром, протопал по коридору, крикнул: «Чернышев, возьми ведро, пойдем!» Скрипнула входная дверь, и снова стало тихо.
Соликовский и Подтынный вернулись к столу. Неожиданно тишину полоснули два выстрела — один за другим. Где‑то недалеко испуганный голос прокричал: «Стой! Стой!», за окном пронеслась чья‑то темная фигура.
Резко распахнулась дверь. На пороге стоял полицай с перекошенным от испуга лицом. В одной руке он держал винтовку, в другой — ведро с водой. Сквозь дырочку, пробитую пулей, из ведра бойко била прозрачная струйка.
— Убежал… Чернышев… Бросил ведро и убежал. Я стрелял… вот… — полицай поднял повыше простреленное ведро, как бы призывая его в свидетели.
Бешено сверкнув глазами, Соликовский вскочил, грохнул кулаком по столу…
Иван Чернышев был арестован полицией недели две назад вместе с другими комсомольцами, названными Почепцовым в кабинете Зонса. На первом же допросе он признался, что знал о существовании молодежной подпольной организации, был знаком с некоторыми молодогвардейцами, но сам в ней не состоял и никакого участия в ее деятельности не принимал. Позже, попав в лапы «майстера», он под пытками слово в слово повторил свои показания. Зонс устроил ему очную ставку с Почепцовым. Не выдержав прямого и открытого взгляда своего давнишнего знакомого, Почепцов признался Зонсу в том, что назвал Чернышева участником «Молодой гвардии» по ошибке.
