Инна Лиснянская - Имя разлуки: Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой
Тайна
Уже спокойно мне не спать,
Не уповать на суд и милость,
Поскольку я распеленать
Чужую тайну покусилась.
Не мумия оголена
И не младенец распеленат,
А музыка чужого сна,
Слегка похожая на омут[102].
Березовая роща
Всегда при мне и горечь, и надсада,
И роща в трех минутах от шоссе.
Столетье, как березы, полосато,
Мне жить досталось в черной полосе.
Пусть жены не винят, мужья не ропщут, –
Злость ненасытна, беззащитна грусть, –
И я угомонюсь, как эта роща,
Дождем умоюсь, солнышком утрусь.
Что на хвосте ни принесет сорока
И что ни наворкует мне сизарь,
Какою гарью ни обдаст дорога,
Я все приму, и даже эту гарь[103].
Ночь на рождество
Кто говорит, что мы должны страдать,
Уязвлены терновою занозой,
Когда звезда умеет так сиять
И пахнуть осликом и розой?
Кто дарит блеск рассветного луча
Звезде, напоминающей о розе? –
И ночь тепла, как с царского плеча
Соболья шуба на морозе.
Что нужно яслям прежде и потом? –
Избыток сердца и остаток сенца.
Мы связаны друг с другом не крестом,
А пуповиною младенца[104].
Вот такими стихами, нехитрыми мыслью, изобразительными средствами я и хочу снять с души тупиковость, прежде всего со своей души. Если мне это удастся, то, м.б., и кому-нибудь понадобится. Уж прости, что я разговорилась о своих стихах, да еще и переписала. Все это, видимо, оттого, что затемпературила. Вчера мне и в голову бы не пришли бы эти «рассуждансы» и «романсы». Сейчас сделаю перерыв на часок-другой, пообедаю, если принесут. А потом с новыми душевными силами буду тебе писать, хоть и боюсь, что мои длиннописания тебя утомляют. Но я – эгоистка и позволю себе это удовольствие. ‹…› Я тоже, как и папа, терпеть не могу писать письма. В жизни короткое время и кратко я писала папе, где подписывалась «твоя Шушаник» и еще так же кратко – Семену. ‹…›
А вот тебе мне хочется писать целыми днями, и я буквально удерживаю свою левую руку, чтобы без конца тебе не писать. Я даже, будучи левшой, не могу тебе сказать строками Цветаевой: «Вот тебе моя рука – Праведная, правая».
Если бы у меня хватило мысли в этом жанре, я бы тебе написала целый роман в письмах. Есть и сюжеты, и побудительные силы, но нет оригинальной мысли. Я пришла к убеждению, что только новое содержание диктует и выстраивает форму. А не наоборот, как думает сегодняшний андеграунд. Эта молодежь, да и стародежь лишена совершенно художественного содержания. Все силы бросили на «как» сказать, а не на «что». И глупо воображают, отвергая даже Булгакова, что они последователи Набокова. А у него все изначально опиралось на содержательность души и ума, и эта содержательность, именно она, определила новую изысканную форму. Можно спорить о глубине содержательности, но никак нельзя ее вовсе не заметить, а только говорить о синтаксисе и проч.
‹…› Все сейчас очень правильно говорят, что литература не должна быть идейной. Но забывают сказать, что произведение не может быть бессмысленным. Тут полная путаница: идею отождествляют с мыслью. А это две большие разницы. Идея – это раз и навсегда окаменевшая мысль. Именно поэтому нельзя путать идею с мыслью. Художественная мысль всегда очень подвижна и вряд ли может окаменеть.
А вот идея – это та философская «горячая» точка, которая застывает, как вулкан. Вот и я разрассуждалась, в то время как я вовсе не теоретик, практик. Да еще беспомощный. И беспомощно думать литераторам, мол, русский писатель должен прекратить и свою пророческую миссию, это опять перепутывают идею с мыслью.
Я восстаю на все, что сейчас говорится в русской поэзии и в прозе, что мы все должны очиститься страданием. Это уже окаменелая идея.
Поэтому моя «Рождественская звезда» антиправильна, скорее, с примесью католичества. Я приемлю рождение и связь «пуповиной» и отвергаю Крестный путь. Сейчас нельзя уже взывать к страданию, просто безнравственно. Потому что вокруг одни страдания, и в такую пору их культивировать – опасный грех.
Вчера показывали фильм «Святая земля». Естественно, к моему сожалению, только связанное с Божьей Матерью и «Воскресением». Но что было хорошего, был комментарий ведущего программу, из которого следовало, что Иисус, как и его родительница, – евреи. Много было ссылок и на Ветхий Завет. Население, сидящее перед телевизором, мало смыслит, где какой Завет. Но вот что Богородица – еврейка и сын – еврей, – это для нашего темного населения – открытие, хотя, возможно, и неприятное. Мне вспоминается, как секретарь райкома, когда нас вызывали, возмутился словами Семена: «Время со времен Рождества и т. д.» Он завопил: «При чем тут Рождество?» А Семен спокойно ответил: «Хотите вы этого или не хотите, но в России календарь ведется летоисчислением со времен Христа. И я, и вы живете по этому календарю». Я видела, как у этого секретаря со значком университетским на лацкане глаза выпучились и на мгновение застыли. Он каким-то утробным нюхом понял, что это не вызов, не издевательство над ним, а правда. И эта правда его потрясла. Вот таким потрясением я вижу и часть населения, глядящего в телевизор, и недоуменно застывшие глаза. ‹…› Теперь нет открытых призывов, даже как бы мелькает жалкое подобие мысли: мы не против отдельных евреев, мы противники сионизма, которым опутывается весь мир, а Россия в особенности.
‹…› Ну, делаю перерыв, сейчас включу самоварчик и выпью твоего чаю, мое солнышко.
Выпила. Спасибо. Даже проглотила еще давно подаренный тобой аспирин. С лекарствами – жуть. Цены – ужас. Инвалиды, т. е. ветераны, многодетные и такие, как я, скоро будут обслуживаться аптеками (которые еще нужно создать) социальной защиты. Это означает, что все аптеки будут с безумными ценами и льготникам там делать нечего. А прожекты с соц. защитой не пройдут. Их не будет. Но я все-таки меж лекарствами и Переделкином выбираю Переделкино. ‹…› Нет-нет, но я вдруг перехожу на благословенный, но проклятый наш быт. Я, как никогда прежде, научилась радоваться любой малости. Но стала еще более робкой и замкнутой. Конечно, если бы Межирову сказали, что такова, он бы всплеснул руками: «О чем вы? Инна самая мудрая и прагматичная женщина, каких я встречал. Ну, разве что такая же Люся Боннэр». Но он не может здесь всплеснуть руками, т. к. сейчас находится в Америке, где очень удачно выдал замуж свою внучку (за миллионера), обустроил дочь там же, а сам читает лекции по 18–19 векам русской литературы. Вот тут-то ничего поддельного, он отлично знает этот предмет. Глубокие знания и феноменальная память, пожалуй, самые прекрасные черты его личности. Молодец, всегда без памяти любил русскую словесность.
Иногда мне кажется, что моя темнота не только в том, что после известного периода моей жизни (сумасшедший дом) я потеряла те клетки памяти, где сосредоточена прочитанная литература, а еще в чем-то присущем мне. А в чем – не знаю, как определить. М.б., это эгоцентрический порок? Но некоторое оправдание у меня все-таки есть. Предположим, я не с такой страстной интенсивностью читала в школьном возрасте и несколько позже. Но сейчас-то я, как пиявка, всасываю в себя всю кровь словесности, но минует неделя, – и я уже все забываю. Жаль, конечно. Остается от всего прочитанного только ощущение солоновато-сладкое во рту. Ну, с какой гадостью я себя сравнила, можно только утешаться, что эта гадость часто спасала и продолжает спасать человека от инсульта. ‹…›
Прочитала эссе Зайцева о Блоке. Так превосходно, что хочется тебе целый кусок переписать. Ну это уж полная дурь. Скажу только, что Борис Зайцев, со всем его изобразительным даром, еще и редкий психолог. Как он прочел «Двенадцать»! Просто удивительна его не зависимая ни от кого доброта и тонкость. Почему я говорю о независимости? Дело в том, что Зайцев близко дружил с Буниным, который Блока просто ненавидел. И сколько такта. Это тебе не Винокуров, который всем тычет в лицо письмом Пастернака. Тут произошло по чудной поговорке: «На безрыбье и жопа соловей». Устав от общих деклараций Долматовских и иже с ним, Пастернак в «Синеве» Винокурова то вдруг натыкался на солдатскую кружку, то на лопату, и это его по поговорке обрадовало. Ведь целый слой советского стихотворчества был совершенно обеспредмечен, теперь же предметов полно, и это обернулось опять-таки дурной стороной, детали и детали без воздуха между ними. Пишут так, как Плюшкин сегодняшний забивал бы свою однокомнатную квартиру вещами – впритык одну к одной. Но я отвлеклась от Зайцева. Он получил от Блока ответ на подаренную им книгу, видно, что ответ был более чем доброжелательный, хотя бы потому, что Блок в конце письма посетовал на то, что они близко не были дружны. Эта фраза нужна была Зайцеву исключительно для дальнейшего в эссе. Теперь же любой из члеписов, уж если пишут нечто вроде воспоминаний, обязательно целиком привели бы лестное для них письмо. ‹…›
