Инна Лиснянская - Имя разлуки: Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой
Машина – человек – творец.
Здесь остается апеллировать только к последней инстанции. Не забывая важность двух первых. В периоды катаклизмов очень трудно видеть провиденциальную задачу, она потоплена в отсутствии молока, витаминов и прочего необходимого топлива для существования.
Отсюда все тоже плохо просматривается.
Мамочка, спасибо тебе за все твои добрые слова, но на расстоянии действительно происходит романтизация образа. Особенно единственного ребенка. ‹…› Сейчас я очень занята подготовкой выставки детей, моих учеников. Опять нужна концепция, нужно найти гармонию между планом содержания и планом выражения. Это аналитическая работа, здесь нет места капризам вдохновения. Дети должны понимать мои установки, а это значит, я должна понимать – их. Тогда дизайнер понимает меня и детей. Значит, нужно планировать как с Фридл, никакой спонтанности. А вся моя проза – спонтанна. Таким образом, я внутренне распадаюсь на части. Мне кажется, именно этот дефект создает разорванность и в личной жизни. Я чувствую, но не могу поступать согласно чувству. Даже чувство должно быть для меня интеллектуализированно, понято, т. е. из-за этого я не могу быть стопроцентно честной. И когда я пишу, это как бунт против логистики, но не очень уж сильный, так, волнения на море.
Лена Изюмова может плакать, смеяться, реагировать сиюминутно, а я на это не способна. Все оседает во мне – так было в Москве, когда мне часто хотелось плакать, но выглядела я даже, по-моему, холодной. Ладно, этот самоанализ или объяснения оставлю на потом. ‹…›
‹…› Еду выступать за 300 шекелей. Приближаемся к Хайфе, отсюда еще 2 часа езды, это самая граница с Ливаном. ‹…› Едем под ориентальную музыку, что-то древнее, сефардское, очень красивое, – дудочка, скорее всего, это пастушьи песни. Музыкант, один из самых известных здесь, Шломо Бар (в его ансамбле индус, хасид и француз) спит на переднем сиденье, до этого он читал Сидур (молитвенник). Кажется, у него все правильно – музыка и Сидур. Индус спит на заднем сиденье – интересная компания, во всяком случае, неожиданная в моей жизни. ‹…›
59. И. Лиснянская – Е. Макаровой
13 ноября 1991
Леночка! Даже не верится, что год назад я была у вас, видела внуков, не верится и в то, что я два месяца назад встречала тебя в Шереметьево. Кажется: вечность прошла. Очень трудно без тебя и детей, что естественно. Ежедневно в 15.30 пьем твой, в пакетах, чай, и говорим о тебе. Я, которая вообще античаевница, в восторге от чая: то ли жасмин, то ли еще что-то невероятно благоуханное. Я говорю о чае не потому, что почти все население говорит о почти уже несуществующей еде, по невозможным даже для нас ценам. Просто чай тобой пахнет, представь себе. А между тем, как ты благоухаешь в виде подарка, многие мне говорят об интервью с тобой по программе «Маяк». Даже работница Литфонда, когда я туда позвонила, сказала мне: а я вчера слушала Вашу дочь, Макарову, по «Маяку». Как замечательно она выступала. ‹…› Хожу и горжусь, сижу и горжусь, лежу и горжусь. Короче, горжусь во всех положениях, а не только за чаем.
‹…› Доченька, здесь хорошо, но дома лучше в том смысле, что хоть дозвониться до тебя когда-нибудь можно. Соскучилась по твоему: ма-ма! – с повышением последнего слога до колоратурного сопрано 2-го регистра. Это твое ма-ма! у меня всегда в ушах живет.
‹…› В городе я бываю раз в семь – десять дней на своей машине. Со своим шофером! Конечно, эта лафа долго не будет длиться. Мы перестали быть обладателями денежного запаса. Все так и вытекает с невероятной быстротой, ибо, к счастью, я не считаю четко и не переживаю это. Слава Богу – и Семен. Когда бедствие стихийное, как война или землетрясение, он спокоен. Это – мудро. ‹…›
60. Е. Макарова – И. Лиснянской
Ноябрь 1991
Дорогая мамочка! ‹…› Я вчера читала Чехова, знаменательное событие, по-моему, впервые за три года я взяла в руки книгу. Не для чего-то, а просто так. Перечитала пять рассказов, упиваясь восторгом и завистью. Как он потрясающе драматургичен, как создает атмосферу, вводя в повествование как бы никчемных второстепенных героев, пейзажи, интерьеры, и какая грусть разлита во всем этом ‹…›
Здесь, кажется, иначе звучит русская классика, или воспринимается иначе с возрастом. Жутко захотелось все перечитать, от Лескова до Платонова, никого не видеть, ни в чем не участвовать, просто читать. Попробовала Бальзака, отложила. Мешает перевод. Вещь свою я вчерне написала, не нравится, хочется чего-то другого. Не всплесков и выплесков‚ а характеров, развития поступательного. Я не расстроена, напротив, спокойна. Пока не погрузишься во что-то, не понимаешь. ‹…›
Москва как-то перевернула меня. Судя по написанному, я нахожусь в разводе с самой собой, это я вычитала из текста. Не хватает той последней прямоты, с которой можно сказать, что все лишь Бренди, Шерри-Бренди… К чему невольнику мечтания свободы (Баратынский)‚ когда нет ничего нового под солнцем (Экклезиаст)…
‹…› Мамулечка, очень по тебе скучаю. Влезла ли ты в платье? Получила ли лекарства?
61. И. Лиснянская – Е. Макаровой
1–2 декабря 1991
Дорогая моя доченька! Вчера по телефону узнала, что от тебя пришло письмо, и поспешила за ним в город на уже покалеченной где-то шофером машине. Начинаю сразу с нескладной фразы. Полная нескладуха. Письмо твое давнее (конец окт[ября] или начало ноября – не разб. Пиши дату!) никак не затмилось последующими вскоре бедами: болезнью Билла, укладкой дяди Мили в больницу[97]. Не затмилось, ибо – очень грустное письмо. Или тебе очень плохо, или, хочу надеяться, плохо – вспышками, и в одну из них ты мне написала письмо.
Доченька моя, любимая, моя ласточка! Бывают дни и в молодости (себя в пример не ставлю – болела с младых ногтей), когда все валится из рук, когда ощущаешь свою ненужность в главном своем призвании. Но ей-богу, это именно свойство таланта и ничего более. Ничто самобытное почти никогда не впадало в общую реку, а как бы уходило в песок, но это – как бы. На самом деле я чувствую, что у тебя идет трудная, но благодатная работа души. Это подтверждается и тем, что кроме двух часов за машинкой остальное время хочется только покоя и покоя. Отсюда и трудности в преподавании. Это не дети ждут от тебя учебы, а не игры, а ты не хочешь больше играть, а хочешь учить. Контакт с детьми – это всегда лучи, исходящие из тебя.
‹…› А внешняя «литературная» жизнь – не более чем возвышенная суета. Ты же меня сама учила не оглядываться на других, делать свое дело. Вот меня научила, детей учишь, а себя научить не можешь. Это потому, что себе веришь больше, чем другим, а в себя веришь меньше, чем в других. Доченька моя, держись, родная. Ты для меня и, думаю, для папы – единственная опора. Папа уже здесь, я горячо, но моментно с ним поздоровалась и поговорила. Он, видимо, напряжен, я это почувствовала и отошла. Право, жаль, если не сумеем по-человечески общаться. Так бы и говорили о тебе, про тебя. ‹…›
Переделкино для нас, видимо, надолго – есть решение. Но, возможно, путевки будут так дороги, что мы их не подымем. Но если вдуматься: жизнь в городе может быть еще неподъемнее. Инфляция такова, что мы входим уже в ту половину населения, которая считается за гранью. А за гранью чего? Нищеты? Безумия всеобщего? Всеобщего беспредела? Что-то должно случиться с нашей страной жуткое, только бы с вашей ничего не случилось. ‹…›
2.12.1991Леночка! Только вчера отправила тебе письмо, но как бы в нем нечто не договорила. И вот опять пишу. Сама не знаю, что именно я не сказала. Возможно, таким образом убиваю тоску по тебе и детям. Возможно. Только сейчас, перед завтраком, видела папу, мы поговорили буквально минуты две. Тема: Миша[98] слушал твое интервью – голос Израиля. Очень я Мише позавидовала. Папа же мне сообщил, что пришла к Наташе посылка от тебя и там якобы что-то есть для меня. Твои подарки использую экономно, чтобы существовало бы какое-то осязаемое, обоняемое твое присутствие. Так, покамест не выпили твоего чая и кофе, я не притрагивалась к шампуню со смесью алоэ – это то из малого, что уцелело после шереметьевского грабежа. Хранила ровно год, ведь почти ровно год тому назад мы вернулись от вас. И вот я открыла шампунь, мылась и с блаженством вспоминала…
‹…› Еле дождалась, чтобы ушел Семен, и схватилась за твои 3 письма. Ты видишь, доченька моя, какие они разные, хотя второе и третье взаимосвязаны и в последнем есть надежда и свет[99]. ‹…›
Ты себе даже не представляешь, как на расстоянии мне передается твое самочувствие – жизнечувствие. Нет, доченька, в основном ты – сильная, но слабость твоя мне давно известна, и она-то меня мучает и переполняет сердце бескрайней материнской жалостью. Ты не железная, что и говорить, все очень тяжело и для твоих плеч, хоть они и не такие узенькие, как мои. Солнышко мое, ты очень милосердно поступаешь, когда пишешь мне все, как есть, внутри тебя и вовне, и если бы не было твоего письма № 2, полного отчаяния и растерянности, я бы, все понимая, совершенно бы сошла с ума. Твоя боль – моя боль, плоть – от плоти, оболочка – от оболочки, не может обойтись без душевной связи. ‹…› Ленуся, у меня еще до твоего приезда к жжению спины и всего, даже головы, прибавилось дерганье во всех моих конечностях, внутренностях и т. д. Проверили меня на сужение сосудов и сказали: органики, слава Богу, нет, а это также вегетативка.
