Инна Лиснянская - Имя разлуки: Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой
Прочитала эссе Зайцева о Блоке. Так превосходно, что хочется тебе целый кусок переписать. Ну это уж полная дурь. Скажу только, что Борис Зайцев, со всем его изобразительным даром, еще и редкий психолог. Как он прочел «Двенадцать»! Просто удивительна его не зависимая ни от кого доброта и тонкость. Почему я говорю о независимости? Дело в том, что Зайцев близко дружил с Буниным, который Блока просто ненавидел. И сколько такта. Это тебе не Винокуров, который всем тычет в лицо письмом Пастернака. Тут произошло по чудной поговорке: «На безрыбье и жопа соловей». Устав от общих деклараций Долматовских и иже с ним, Пастернак в «Синеве» Винокурова то вдруг натыкался на солдатскую кружку, то на лопату, и это его по поговорке обрадовало. Ведь целый слой советского стихотворчества был совершенно обеспредмечен, теперь же предметов полно, и это обернулось опять-таки дурной стороной, детали и детали без воздуха между ними. Пишут так, как Плюшкин сегодняшний забивал бы свою однокомнатную квартиру вещами – впритык одну к одной. Но я отвлеклась от Зайцева. Он получил от Блока ответ на подаренную им книгу, видно, что ответ был более чем доброжелательный, хотя бы потому, что Блок в конце письма посетовал на то, что они близко не были дружны. Эта фраза нужна была Зайцеву исключительно для дальнейшего в эссе. Теперь же любой из члеписов, уж если пишут нечто вроде воспоминаний, обязательно целиком привели бы лестное для них письмо. ‹…›
Когда-то даже малоодаренные люди, например Адалис, не хвастали тем, что о них говорилось. Так Мандельштам, заявив, что он антицветаевец, расхвалил в одной своей статье Адалис. Но эта несчастная вдохновенная стукачка (доносы писала без просьб) и то никогда не похвалялась таким образом. Кстати, смешное: [Лариса] Миллер приводит два рассказа о Мандельштаме – из уст Тарковского, а это вовсе не его воспоминания, а Семена. Тарковский только однажды был в обществе Мандельштама и присвоил его [С. Липкина] рассказы. Я бы на примере Тарковского могла написать эссе «Поэт – ребенок». Это Тарковский, и это чаще встречается, чем «Он сразу родился взрослым» – это про Семена. Я догадалась и спросила его, не говорила ли ему об этом его мать. Очень Семен удивился: «Как ты догадалась? Мама мне говорила, что я чуть ли не с пеленок был взрослым, никакие погремушки не признавал, а после – никакие игрушки». Этот случай более редкий, чем случай всей жизни Тарковского. Замечательный поэт, но в жизни любил только слуг. Я о нем импровизационно рассказала на радио. ‹…›
Активное нежелание сцены меня нисколько выше не ставит над теми, кто любит публичные чтения. И Блок читал. Просто я такая, какая есть. Если бы я сейчас была в мечтательном возрасте, я бы вот о чем мечтала бы. Быть как все нормальные люди. Это к поэтическому дарованию или недарованию отношения не имеет.
Меня удивляет тип стихотворцев, хвастающих своей «нездешностью», незнанием быта. Ну и что? Пушкин очень трезво знал быт и никем не притворялся. Так уж случилось, что я росла каким-то рассеянным недоумком. Это никакая не поэтичность, а беда, ходячий анекдот. Если бы ты только знала, как я хочу быть как все люди. Да Бог поскупился. Однако я опять как бы жалуюсь на судьбу. Нет, нисколько. Просто я с тобой разговариваю, как сама с собой. ‹…›
11.1.92Доченька, солнышко мое! Читаю Зайцева о Тургеневе, жду Машку и пишу тебе. Видишь, сколько у меня свободного времени. С какой бы радостью я отдала бы все мое свободное время тебе! Но даже само по себе это желание глупо. Мне кажется, что сам по себе человек – есть время. Мое время – пусто, а твое густо. Никакое время, даже если бы было оно вещью, передарить невозможно. Оно будет, если представить его оболочкой, либо слишком узко, либо так широко, что ни того, ни этого не захочет душа. Короче, делаю вывод: человек есть время, и та жизнь интенсивней, которая испытывает жажду времени. По нехватке времени – ты есть его сгусток. Моя же созерцательность размыта избытком невостребованного времени. Не знаю, как это сказать точнее. Но ты настолько умна, что поймешь каждое мое слово и даже зазоры между ними. Вот были Микеланджело и Левитан. Первый был настолько сконцентрированным временем, что в нем умещались все таланты, а в Левитане – только один, созерцательный, хоть и очень приятный для русского глаза. Уже совсем другое время – Шагал, это время охватывает все прошлое и будущее, поэтому на земле Шагала не умещаются ни строения, ни люди. Мы их видим и на земле, и на небе. Ты – то время, которое имеет отношение именно к Шагалу. Но быть Шагалом-временем и одновременно женщиной, на которую наваливается быт, – очень трудно. Поэтому я глупо мечтаю, утопирую, хочу тебе додать свой избыток времени. Но я тебе могу отдать практически только душу мою, и она уже давно твоя, хоть ни мне, а в особенности ни тебе это не известно. Мой неподвижный быт с внезапными приливами бытовой деятельности заставляет меня думать, что я, как это ни парадоксально, совершенно безбытна. Ну какого еще человека может так пугать любая бытовая задача и какой еще человек может так радоваться успехам выполнения этой задачи, пусть самой мизерной. Такой человек – безбытен. Таковой была Ахматова, а ее яркой противоположностью – Пастернак. Эти два примера я привожу только для того, чтобы тебе не показалось, что я безбытность ставлю превыше всего. Нет ничего лучшего, чем жизнь Пастернака. Именно перед такой жизнью я преклоняюсь. ‹…›
Не зря ты спрашиваешь о моем здоровье, когда узнаешь, что я что-то хочу купить. Ты безошибочно угадываешь тогда, как я себе надоела, как хочу вырваться в волшебный быт человечества. Может быть, ты сама этого не замечала, но помню, что только тебе кто-нибудь скажет, что мать приобрела вещь и радуется, как ты мне звонишь. Это уже было несколько раз, и одной твоей подруге, не помню, какой именно, я сказала: «Для чего вы Леночке передали, что я хочу, например, телевизор новый, ведь она поймет, что мне плохо». И вскоре раздался твой звонок: «Мамуля, что с тобой, я за тебя очень тревожусь!» Вот это еще и признак того, что часть моей души, не затемняя твоей и не тесня ее, тебе мною отдана.
‹…› Кстати, я некоторые свои черты явно нахожу в Маничке, нервное упрямство, тщеславие и беззлобность. Много думаю о своих внуках, сейчас в особенности о Феде. Сама знаешь почему. Но и Манькин образ мне не дает покоя, т. е. все время при мне, и я гадаю, что, например, в эту минуту она делает, о чем думает, чему противится. Какое им счастье, что ты их мать. ‹…› Ты ведь питаешь души своих детей всем своим интенсивным временем. Общие мерки не подходят ни тебе, ни твоим детям. Хотя я прекрасно понимаю, что ты – время-человек – Шагал, сама себя часто винишь за недостаточное бытовое внимание к собственным детям. Если я ошибаюсь, поправь. Я даже нуждаюсь в воспитании, я давно привыкла к тому, что меня воспитывают все, кто со мной ни соприкасается. Только ты меня не воспитываешь. ‹…›
65. Е. Макарова – И. Лиснянской
Январь 1992
Дорогая мамочка! Получила сегодня твое трогательное письмо из Переделкина. Пыталась дозвониться – не выходит. Лена Изюмова едет в Москву, она все порасскажет про нашу жизнь, но пока я могу написать что-нибудь тоже. У нас дожди. Сегодня я была у Билла, выглядит он хорошо, но врачи не дают хороших прогнозов на ближайшее время – тромб после инфаркта остался, ничего пока делать нельзя, а почему, они знают лучше, так что он будет два месяца лежать в Тель-Авиве, на лекарствах, а потом они будут решать – делать ли операцию. Он бодр, считает, что все прекрасно, раз он жив, занимается своими изысканиями по иудаике, надеется поехать в марте в Киев, разбирать завалы в их Библиотеке по иудаике. Но теперь, когда Украина станет самостоятельной, в этом вопросе не будет такой однозначности. Вообще, все, что нам рассказывают об отсутствии даже хлеба, о стремительном обнищании, день за днем, – это страшно. Но мы-то можем вам слать деньги, и они там у вас в цене, а вот еды не нашлешь надолго.
Вообще, в трудные времена надо держаться вместе. А они трудные. ‹…›
66. И. Лиснянская – Е. Макаровой
Январь 1992
‹…› Так же, как ты не умеешь плакать, я не умею действовать. А поступок любви, наверное, важнее любого иного выражения любви. Леночка, ты пишешь о нашем обществе как о неизлечимо больном механизме-организме. Совершенно с тобой согласна и не знаю, что впереди. У вас тоже малопредсказуемое положение в связи с распадом нашего организма, следствием которого является усиление ваших врагов. Очень боязно за вас. На нас я уже махнула рукой. Здесь даже мысль не способна опередить события, так они быстры, неугадываемы и страшны. ‹…›
67. Е. Макарова – И. Лиснянской
Январь 1992
Ганкины[105] отдали мне письма от тебя и папы. Мне очень больно, что вы там так обеспокоены нами, в частности мной. Наверное, общетревожное состояние добавляет черноты в ваше представление. На самом деле все совершенно нормально.
