Людмила Поликовская - Тайна гибели Марины Цветаевой
А Цветаева в 1928 году пишет поэму «Перекоп». О прорыве Добровольческой армией укреплений Перекопского перешейка. На успех она не рассчитывала: «Потому что для монархистов непонятен словесно, а для эсеров неприемлем внутренне», «…писала я его не смущенная ничьей корыстной радостью, в полном отсутствии сочувствия, здесь в эмиграции точно так же, как писала бы в России. Одна против всех — даже своих собственных героев, не понимающих моего языка. В двойной отрешенности cause perdue [30] Добровольчества и cause perdue о нем поэмы».
Поэма основана на дневниках С. Эфрона и посвящена «Моему дорогому и вечному добровольцу». А был ли Сергей Яковлевич в 1928 году «добровольцем», то есть человеком, продолжающим отстаивать идеалы Белой армии? Нет, он теперь исповедует совсем другие идеи. Вовсе не заметить этого Цветаева не могла. Она знала, что муж теперь увлечен евразийством. Цветаева плохо разбиралась в тонкостях евразийства (как и любой теории) и в причинах раскола. Вряд ли она даже регулярно читала «Евразию». Но она была твердо уверена, что правда там, где ее муж И готова была осуждать всех, кто осуждал Сергея Эфрона. «Воля» Эфрона в ее глазах всегда могла быть только «доброй». Она с гордостью называла его «совестью евразийства».
Многие левые евразийцы, друзья мужа, были ей лично симпатичны. О том, как далеко зашли они не только в своих взглядах, но и в своей деятельности, она не подозревала.
Правая эмигрантская печать и Эфрона и Цветаеву называла большевиками. Ее — в основном за появившееся в первом номере «Евразии» приветствие Маяковскому: «28 апреля 1922 года, накануне моего отъезда из России, рано утром, на совершенно пустом Кузнецком я встретила Маяковского.
— Ну-с, Маяковский, что же передать от Вас Европе?
— Что правда — здесь.
7 ноября 1928 года, поздним вечером, выходя из Cafe Voltaire, я на вопрос:
— Что же скажете о России после чтения Маяковского? — не задумываясь ответила:
— Что сила — там».
Хулители Цветаевой, во-первых, не знали (не учитывали), что в ее лексиконе «сила» вовсе не похвала, а главное — в лице Маяковского она приветствовала не представителя советской власти, не большевика, а — прежде всего — поэта. Возмущаясь несправедливостью обвинений ее в большевизме, она полагала, что это столь же несправедливо и в отношении ее мужа. Увы, те, кто считал С. Эфрона большевиком, в это время уже были недалеки от истины.
У «Перекопа» есть и другой эпиграф: «Через десять лет забудут!» — «Через двести вспомнят! (Живой разговор летом 1928 г. Второй — я)». Под этим эпиграфом Сергей Яковлевич вряд ли бы подписался. Ибо грядущее — он был в этом уверен — будет покоиться на идеалах отнюдь не белогвардейских.
М. Слоним вспоминает, что муж советовал Цветаевой не печатать «Перекоп», и она его якобы послушала. Но письма Цветаевой свидетельствуют о другом — она пыталась напечатать поэму, где елико возможно, даже не считаясь с репутацией издания, — нигде не брали. Именно поэтому, а не из-за советов Сергея Яковлевича, «Перекоп» был опубликован только после смерти автора.
В том же 1928 году Цветаева начинает писать «Поэму о царской семье». Толчком послужило стихотворение В. Маяковского «Император», ернически описывающее казнь последнего русского царя. Поэт издевается над мучеником! Такого Цветаева снести не могла. И она начинает работу, растянувшуюся на много лет (закончена только в 1936 г.). Тщательно изучает имеющиеся на Западе документы, встречается с теми, кто лично знал царя и царицу. И даже считает, что историк «задавил» в ней поэта. И прекрасно понимает, что и эта поэма не нужна никому. «Здесь не дойдет из-за «левизны» («формы» — кавычки из-за гнусности слов), там — туда просто не дойдет, физически, как все, и больше — меньше — чем все мои книги. «Для потомства?» Нет. Для очистки совести. И еще от сознания силы и, если хотите, — дара<…> Из любящих только я смогу. Поэтому я должна». Нужно ли говорить, что и эта поэма осталось ненапечатанной? (И в отличие от «Перекопа» — утрачена. Сохранились только отдельные главы и куски да воспоминания людей, слышавших, как Цветаева читала ее на своем вечере.) ко возможно, даже не считаясь с репутацией издания, — нигде не брали. Именно поэтому, а не из-за советов Сергея Яковлевича, «Перекоп» был опубликован только после смерти автора.
В том же 1928 году Цветаева начинает писать «Поэму о царской семье». Толчком послужило стихотворение В. Маяковского «Император», ернически описывающее казнь последнего русского царя. Поэт издевается над мучеником! Такого Цветаева снести не могла. И она начинает работу, растянувшуюся на много лет (закончена только в 1936 г.). Тщательно изучает имеющиеся на Западе документы, встречается с теми, кто лично знал царя и царицу. И даже считает, что историк «задавил» в ней поэта. И прекрасно понимает, что и эта поэма не нужна никому. «Здесь не дойдет из-за «левизны» («формы» — кавычки из-за гнусности слов), там — туда просто не дойдет, физически, как все, и больше — меньше — чем все мои книги. «Для потомства?» Нет. Для очистки совести. И еще от сознания силы и, если хотите, — дара<…> Из любящих только я смогу. Поэтому я должна». Нужно ли говорить, что и эта поэма осталось ненапечатанной? (И в отличие от «Перекопа» — утрачена. Сохранились только отдельные главы и куски да воспоминания людей, слышавших, как Цветаева читала ее на своем вечере.)
* * *1928 год сделал Цветаевой подарок в ее жизни появляется Николай Гронский — восемнадцатилетний юноша, пишущий стихи и отлично понимающий масштаб дарования Цветаевой. Перед ней — Поэтом — он благоговеет. (Полная противоположность Родзевичу.) Преклоняется перед ее личностью. И неравнодушен к ней как к женщине. Он сам хорошо понимает, из чего складывается его чувство: «Я люблю тебя<…> Primo: как человека (существо), Secundo поэта, Tertio — женщину.
— Термин «женщина» включает: мать, любовница, из него исключены: а) жена, b) сестра, с) дочь.
«Друг — это действие», «Любовь — прежде всего — делать дело», — говорила Марина Цветаева, и юный Гронский, как, пожалуй, никто из мужчин — поклонников Цветаевой, соответствовал этим требованиям. Ни в одной ее житейской просьбе он не отказывает — все выполняет с радостью и готовностью: выводит блох в ее квартире, ждет прихода трубочиста, относит ее стихи в «Последние новости» (в этой газете служил его отец). Сам предлагает убираться в ее доме и мыть посуду. Он также выполняет при ней роль Эккермана при Гете. (К сожалению, его записи, в отличие от эккермановских, не сохранились.)
На лето 1928 года Цветаева с детьми уехала на океан, в местечко Понтайяк. Гронский должен туда приехать. Но разные обстоятельства его все задерживают и задерживают. Цветаева, по ее словам, приглашает «убедительно, деловито, чистосердечно». Но — она постоянно это оговаривает — только в том случае, если «Колюшка», действительно, хочет приехать, если все, что он пишет, не просто отговорки. Она — при всей своей нищете — готова даже выслать денег ему на дорогу. Но ей необходимо знать, крайне ли ему необходимо приехать. «Мне человек нужен, поскольку я нужна ему». Быть может, так было не всегда, но в случае с Тройским она действительно не хочет ничего, чего бы не хотел он. Это отнюдь не страсть, а спокойное, во многом материнское чувство. «Милый друг, мне иногда жалко, что Вы мужчина, а я женщина, — было бы то же и — хотела: чище, нет! — стойче. Пол в дружбе — вулкан<…> Взрыв — изнутри. Для дураков — лавина: накатывающаяся, вещь извне<…> И — озарение! будь я не «она», а «он» — тогда бы мы уж наверняка были вместе<…> Колюшка родной, мне с Вами хорошо по всякому, как Вам со мной, несовпадения быть не может».
Гронский не приехал. В его семье разразилась драма: мать ушла от мужа, и Николай принял решение остаться, не бросать отца наедине с горем («если я уеду, я сделаю подлость»). Цветаева отнеслась к этому с пониманием и уважением: «Милый друг, ты поступил как надо, как поступила бы, и всю жизнь поступала, и поступать буду я<…> Мы одной породы, Колюшка, раз навсегда запомни: идя против себя, пойдешь против меня! Иного противу-меня — нет. Так и твой приезд сейчас был бы для меня ударом…»
Теперь, когда точно известно, что Гронский не приедет, можно и пофантазировать: «М.б. все к лучшему<.„> Ты, никогда не видевший меня на воле — увидел бы — не оторвался — не мог бы без меня дней и ночей. Лучше тебе меня — такой — не знать! И еще об одном (говорю совсем тихо) может быть, в одну из этих ночей начался бы, Колюшка, твой сын, сын твоих 18-ти лет, как Аля дочь моих 18-ти лет, дитя дитяти, первенец мальчика. А таких люто любят! — О, наверное было бы так. И это было бы — конец всему: моему с другим, моему с тобой. Ты бы, обретя (?) сына, потерял меня — в жизни, в днях мы бы не могли не расстаться».
Наверное, было бы не так — в ее предыдущих письмах к Тройскому нет никакой эротики. Но Цветаева — любительница того, что сейчас принято называть альтернативной историей. Со свойственным нам цинизмом мы можем даже предположить, что Гронский воспользовался своей семейной трагедией, чтобы не приехать к Цветаевой, не обидев ее. Но так или иначе Николай Павлович оставался верным пажом Цветаевой еще долго после Понтайяка, то есть после потери всякой надежды на близость. (О чем Цветаева сообщила ему недвусмысленно — ибо знала: ее жизнь после возвращения не оставит времени даже на чувство, не говоря уж о тайных свиданиях.)
