Валерия Алфеева - Паломничество на Синай
Как образец одного из пергаментных манускриптов Нового Завета развернута под стеклом драгоценная рукопись, от начала до конца написанная золотым литургическим унциалом — разделенными, высокими и особенно красивыми буквами — с фигурными заглавными буквами и миниатюрами. Сохраняется предание, что это дар монастырю императора Феодосия Хризографа VIII века, хотя палеографы склонны относить его к более поздним векам. Какое благоговение вызывают эти изящные золотые буквы, инициалы в виде условных растительных побегов и птиц, держащих веточки в клювах, эти писанные по золоту миниатюры с фигурой Христа в пурпурном хитоне и голубом гиматии, Богоматери и евангелистов… Такими буквами и нужно писать бессмертные слова, такими красками напоминать образ бессмертного Слова, чтобы они отражали сияние Славы Отчей.
Есть ли слова нашего времени, способные выдержать испытание красотой и золотой весомостью унциального письма? Обесценившиеся слова на серой газетной бумаге, пачкающей руки, в развалах на тротуарах — вот удел многословящей пустоты.
И разве возможен перевод богослужения на наш язык — падший, обесцвеченный, безблагодатный и омертвевший?
И другую «золотом писанную, расцвеченную, блестящую книгу, которую прогремел совершенный глашатай Бога, величайший книжник между пастыре-начальниками» и которую «изготовил инок Иосиф… во искупление, во очищение грехов» увидела я на соседнем столе — «Слова» святого Григория Богослова.
Пергаментный манускрипт XI–XII века раскрыт под стеклом на роскошной выходной миниатюре и первой омилии «На святую Пасху». Святитель Григорий в игуменском кресле пишет свои омилии внутри трехарочного портика византийского храма с синими куполами, башенками и пристройками. Внизу, перед входами в портик бьют фонтаны — источники воды живой, а за низкими царскими вратами зеленеют деревца и пестреют цветы — там рай затворенный. Этим райским красным, синим, золотым узором украшен нимб Богослова, и портик под расцвеченной аркой залит сияющим светом. Из сегмента неба, приоткрытого под аркой, святого благословляет Господь. Купола увенчаны процветшими крестами, и капители колонн прорастают цветочными лепестками, и все так празднично ярко, пестро, исполнено богатством деталей и блеском красок… Это восточная декоративность, но проросшая из византийской духовности; это живописная пасхальная радость, порожденная высоким напряжением мысли Богослова;
это украшенный лилиями портик, вводящий читателя в светозарную глубину мысли…
На другой странице, над златосплетенным греческим текстом начальной омилии «На Святую Пасху» раскинут широкий и пестрый, как райский голубеющий луг или восточный ковер, полог с овальной миниатюрой Воскресения Христа, стоящего на сокрушенных вратах ада и изводящего из него Адама, Еву и Авеля. Святитель Григорий говорит о светозарном и великом дне, когда Христос воскрес, чтобы и наши души воскресли в Нем из мертвых, а миниатюрист одаривает нас своей мерой этой пасхальной радости, и чудесные маленькие деревца, как символы древа жизни, цветут на полях богословия.
И «Книгу Иова» с древним письмом и двадцатью четырьмя миниатюрами на фоне античного ландшафта, залитого пурпурным заревом, я увидела, и самую маленькую Псалтирь высотой менее сантиметра, тоже древнюю, написанную, может быть, святой Епистимией, и многое еще. И было мне позволено раскрыть и подержать на ладонях старинное Евангелие в тяжелой серебряной кольчуге.
Потом поднялись по сквозной лесенке, похожей на трап, на второй ярус, к самым вместительным по высоте секциям, занятым древними греческими папирусами и пергаментами, одетыми в тисненую кожу. Всего в каталог занесены три тысячи манускриптов; тысяча сто найдены, приобретены и подарены библиотеке после составления каталога. Есть еще более пяти тысяч печатных изданий, и многие из них сохранились от первых десятилетий книгопечатания. Мы проходили вдоль сирийских, арабских, коптских, эфиопских, грузинских, армянских разделов, иногда доброжелательный гид извлекал по моей просьбе и раскрывал какую-нибудь персидскую или сирийскую книгу с арабесками на полях, со сказочными миниатюрами на темы Священного Писания.
С высоким напряжением ждала я этих мимолетностей: каждая могла стать нечаянным озарением. Вдруг миниатюра являет Неопалимую Купину как пламя, исходящее из сосуда, напоминающего Святой Потир, и вспыхивают в памяти имена святых, видевших Божественный огонь в Чаше и причащающихся от Огня. Или, — один из древнейших символов: в овальном инициале богослужебного текста два павлина с длинными расцвеченными хвостами и коронами на изящных головках погружают клювы в Чашу — откровенно и возвышенно напоминая души, пьющие из нее бессмертие.
Мое обозрение синайской библиотеки, — к сожалению, поневоле поверхностное, — длилось только три с половиной часа, но они были не менее наполнены, чем часы созерцания икон.
В самом конце посещения лечебницы души набрели мы и на большой славянский раздел. На титульном листе Четвероевангелия XI века я прочла: «Прииде раб Божий многогрешный поп Петр от Подунавию от града Никополь в монастырь Синайский в лето 1568 при епископе Евгении». Рядом стояли Евангелия в кожаных переплетах с тиснением, с золотыми обрезами, Псалтири, молитвословы, принесенные в дар русскими паломниками, молившимися здесь о родной земле.
Господи, разве теперь Ты не слышишь страдание народа Своего и не знаешь скорби его и не придешь избавить его и вывести его из нового рабства?
Святой Григорий Синаит
Нет столь насущного хлеба для души человеческой, чем писания святых — кроме самого хлеба Евхаристии и молитвенного общения с Богом — они приближают к пониманию таинства жизни и ведут в жизнь.
Чем мы подменяем это? Отсветами красоты, отблесками, призраками блаженства, погоней за невозможным… «Бессмертное» искусство являет красоту творения, утончает чувства, иллюзорно насыщает их; оно развлекает, отвлекает, становится способом забвения, дает прозрачные крылья, чтобы на мгновение воспарить над земным пеплом и прахом, — но оно именно и не способно вознести нас над измерениями смертного мира. В лучших и глубинных проявлениях, оно пробуждает неутоленность и тоску об измерении ином, являет трагическую невозможность жить в замкнутом пространстве, лишенном исхода в беспредельность.
Божественно прекрасная по происхождению — душа задыхается от безобразия распадающегося во зле мира, от собственного житейского обнищания, и это величайшее страдание — не быть святым. Богоподобно бесконечная — она разбивается о границы времени и места заключения, и это смертная печаль утрат, растворения во времени всякого чувства, угасание всякого огня. Богоподобно свободная — она не примиряется с насилием систем, разросшихся на лжи, и есть мучительное искушение — взорвать, прорваться, перестроить извне, превзойти.
Ты говоришь: «я богат, разбогател и ни в чем не имею нужды»; а не знаешь, что ты несчастен, и жалок, и нищ, и слеп, и наг…
Но однажды Дух Божий пройдет землетрясением, огнем и бурей, — испепелит, сокрушит, развеет обломки чувств, лохмотья красоты, облачения благих намерений, мечтаний и пристрастий — все, что неподлинно и невечно, что Ему не принадлежит — и возвестит приговор: «Ты носишь имя, будто жив, но ты мертв».
А святые приобщились к Жизни, Святой и Вечной, и потому они живы в земные сроки и после них.
Еще один из великих синаитов — преподобный Григорий Синаит жил в Византии в последние три десятилетия XIII и первые четыре десятилетия XIV века. В двадцать лет османские турки во время нашествия увели его в плен. Даже турки, — в отличие от тех, кто потом называл себя освободителями народов, — не посягали на последние пределы души: пленные греки посещали Лаодикийский храм и пели в хоре, а лаодикийцы собрали золото, чтобы их выкупить. Так вера впервые извела Григория из земного плена, — всю последующую жизнь он продолжал это освобождение.
Его биография, написанная ближайшим учеником, впоследствии Патриархом Каллистом, в отличие от обычного монашеского жития насыщена внешними событиями. Но, как и всякое монашеское житие, условна по изображению внутреннего подвига: эту сокровенную жизнь приоткрывают лишь собственные творения святых.
Еще в юности получив в богатой и благочестивой семье религиозное образование, Григорий знал Писание и святооотеческие творения, и этим определился выбор его пути после плена. Он удалился на Кипр, где принял облачение в рясофор, а через некоторое время на Синай, и здесь его постригли в малую схиму или мантию. Несколько лет исполнял послушание повара, пек для братии хлеб, и на этом послушании был подобен священнодействующему у престола. Но при первом ударе в било он входил в храм и последним выходил из него после литургии. Строго постился, читал Священное Писание, предавался богомыслию или с каллиграфическим искусством переписывал богослужебные и святоотеческие книги, проходя их мыслью и опытом строку за строкой. Каждый вечер он с сокрушением исповедовал игумену грехи и греховные помыслы. Ночи проводил в молитве и иногда прочитывал всю Псалтирь, а днем, утомленный физическими и духовными трудами, любил восходить на вершину Синая.
