Валерия Алфеева - Паломничество на Синай
В другое время, повествует тот же монах, авва Мартирий пришел с Иоанном к великому Иоанну Савваиту, обитавшему в пустыне: «Увидев их, старец встал, налил воды, умыл ноги авве Иоанну и облобызал его руку; авве же Мартирию ног не умывал, и потом, когда ученик его Стефан спросил, почему он так поступил, отвечал ему: «Поверь мне, чадо, я не знаю, кто этот отрок, но я принял игумена Синайского и умыл ноги игумену». В день пострижения аввы Иоанна (а он постригся на двадцатом году жизни) авва Стратигий предсказал о нем, что он будет некогда великой звездой».
Так судьбы предвидены на небесах; предвидены — но не предопределены: великие судьбы совершаются великими испытаниями и подвигами. И молитвы святых, омывших душу покаянными слезами до прозрачности для благодати, становятся светлой энергией, включающейся в исполнение судеб других людей и мира.
«Некогда в Палестинских странах было бездождие, — продолжает монах краткое сказание. — Авва Иоанн, по прошению тамошних жителей, помолился, и сошел обильный дождь. И нет ничего тут невероятного, ибо желание боящихся Его Господь исполняет и молитву их слышит».
И еще одну чудесную историю приводит составитель краткого жития, уместившегося на полутора страницах. Когда избрали Иоанна игуменом, собралось за монастырской трапезой около шестисот гостей. И видел игумен некоего мужа с короткими волосами, одетого по-иудейски в плащаницу, который отдавал приказания поварам, экономам и келарям, чтобы праздник прошел удачно. Гости разошлись, сели за столы служители, но неведомого распорядителя трапезы нигде не нашли. Тогда новый игумен сказал: «Оставьте его: Моисей ничего не сделал странного, послужив на своем месте».
Дивен Бог во святых своих… Ни место, ни время, ни границы жизни и смерти уже не разделяют их. И блаженный Иоанн Мосх рассказывает не менее таинственную и для неверующих недостоверную историю об авве Георгии, родном брате Иоанна Лествичника, которого он, устав от бремени игуменства, поставил на это служение еще при своей жизни, чтобы на ее позднем и светлом закате возвратиться к возлюбленному безмолвию. В Великую Субботу пришло старцу Георгию сильное желание праздновать Пасху в Иерусалиме. Весь день он молился об этом. «В Светлый же день Пасхи он, силою Всемогущего Бога, был восхищен, поставлен в Иерусалимской церкви Воскресения, и рукою блаженного Патриарха Петра принял вместе с его пресвитерами дары Святого Причащения. Когда член синклита по повелению Патриарха пригласил сего игумена Синайского вкусить пищи вместе со Святителем, авва Георгий ответил: «Воля Господня да будет!» Но, поклонившись Святому Гробу стал невидим в Иерусалимском храме, и увидел себя в своей келлии». Синаиты знали, что авва Георгий уже семьдесят лет не выходил из монастыря, а епископы в храме Воскресения приветствовали его пасхальным целованием.
Сохранилось послание игумена Раифского к Иоанну, игумену Синайскому. Оно содержит смиренную просьбу: «Преподай нам, непросвещенным, то, что ты видел в богооткровении, как древний Моисей и на той же горе; и изложи это в книге, как на богописанных скрижалях…», чтобы это учение стало «лестницей, утвержденной до небесных врат», по которой иноки могут совершать восхождение, несмотря на извечную вражду к ним мироправителей тьмы века сего и духов злобы поднебесных. В ответном послании Синайский игумен пишет, что из послушания принимается за труд, превосходящий его меру. Неизвестно, сколько лет святой Иоанн снова провел в уединении после того, как отказался от игуменства, но в эти годы он и написал книгу, вместившую опыт восьмидесяти лет послушания, подвижничества и безмолвия.
Мысленно проходя по ступеням этой лестницы — отречение, беспристрастие, странничество, послушание и покаяние, плач и смертная память — ты видишь, что они расположены очень высоко над землей, как часто пожарные лестницы в высотных домах, сразу с третьего этажа, от земли никак не достать, и снизу кажется, что эти ступени уже перед самыми небесными вратами. Великие святые, умирая, плакали о том, что они еще не начинали покаяния, что их место там, где сатана, и каждый считал, что из всех грешников «первый есмь аз»: с этими словами подходят к Святой Чаше все жаждущие причащения божественной жизни. Покаяние, смирение, молитва — они и начало, и средства, и цель, альфа и омега духовной жизни. Они порождаются усилием падшей природы, но и ее превосходят: в них самих уже есть то, что превыше естества — здесь встречаются две воли и две энергии — человеческая, восходящая, преодолевающая себя, и божественная, нисходящая в прощении и любви.
Одни говорят, — пишет преподобный, — что смирение в том, чтобы считать себя самым последним и грешным; другие, что это осознание своей немощи и бессилия, или сокрушение и отречение от своей воли, но нельзя передать вкус меда тому, кто никогда его не пробовал: «Смирение есть безымянная благодать души, имя которой тем только известно, кто познал ее собственным опытом;
оно есть несказанное богатство, одно из имен Бога; ибо Господь говорит: научитесь не от Ангела, не от человека, не от книги, но от Меня, то есть от Моего в вас вселения и осияния и действия, яко кроток есмь и смирен сердцем…»
А что же слово — только намек, условный знак, символ, понятный посвященному? Только указание пути и призыв? Но благодать, сокрытая в словах, идет через них от сердца к сердцу…
С радостью узнавания прикоснулась я к стене пещеры — под рукой был знакомый зернистый крошащийся гранит, осколок которого когда-то попал в мой дом как предвестник этого дня. В таком камне легче выкопать пещеру, чем высечь ее в монолитной породе. Мелкие камешки осыпались мне в ладонь; потом, на свету, они неожиданно оказались розовыми, с чистыми сверкающими вкраплениями кварца.
Но долго еще мы стояли молча в пещере великого синаита — благодать была растворена в самом безмолвии.
Лечебница души
Знаменитая синайская библиотека по количеству и ценности манускриптов уступает в мире только Ватиканской.
В прежние века в монастырских лабиринтах можно было встретить указатель со стрелкой: «Лечебница души», и табличка с этими двумя словами висела на двери библиотеки.
Жаль, что в юности не попался на моем пути такой указатель к хранилищу всеисцеляющей мудрости, я пробиралась в книжных лабиринтах вслепую и вышла к святым отцам только в тридцать пять лет: лучше поздно, чем никогда, но все-таки еще лучше — раньше. Потом я собирала эти книги по страничке — в России их относили к запретной литературе, приходилось тайно делать ксерокопии, и на месячный литературный заработок, если не тратить деньги ни на еду, ни на что другое, можно было приобрести два святоотеческих тома. Лет через пять у меня собралась библиотечка, где было все насущное и любимое — Симеон Новый Богослов, Исаак Сирии, Макарий Египетский, Добротолюбие, основные труды по догматике… Но что эти домашние десятки книг перед тем, к чему в праве иметь доступ любой человек, чтобы жива была душа его…
Сопровождает меня, за временным отсутствием библиотекаря, Анастасис — Тасис, как называют его монахи, интеллигентный молодой фотограф, приглашенный из Афин, чтобы делать микрофильмы с древних рукописей и ценных книг — работа на много лет. Он с удовольствием показывает сначала фотолабораторию и современную аппаратуру, с помощью которой уже сделаны первые сотни микрофильмов.
Потом отпирает еще одну дверь, металлическую, тяжелую, как дверь сейфа, и мы входим в просторное помещение высотой в два этажа, построенное для библиотеки в верхней части нового монастырского корпуса. Очень светло, стеллажи установлены в простенках между большими окнами — по четыре секции в длину, по шесть рядов вверх. Сквозные лесенки ведут на мощные антресоли, поднятые на каменных колоннах, там секции повторяются еще на шесть рядов вверх, до потолка; такие же стеллажи стоят посреди зала, во всю его протяженность.
Какой разительный контраст представляет эта радостная даже на первый взгляд картина с нарисованной нашими паломниками прошлого века — епископом Порфирием Успенским и архимандритом Антонином Капустиным, потрудившимися для систематизации и составления упомянутого каталога!
Или вот страничка из «Путешествия на Синай в 1881 году» русского академика Н. Кондакова, знатока византийского искусства и иконографии. Отдав дань восхищения богатейшему складу древних пергаментных кодексов, к которому уже с XVI века устремляются палеографы, исследователи и библиоманы со всей Европы, он упоминает, что из этого склада обогатилась венецианская библиотека Марциана; а наша публичная библиотека украсилась дивной и величайшей драгоценностью — древнейшим Синайским кодексом Евангелий, вывезенным из монастыря профессором Тишендорфом. И далее Кондаков пишет: «Великолепные и рядом же сгнившие или истлевшие манускрипты кучами разложены по ящикам и мирно покоятся там до тех пор, пока не приедет любитель. Толстый, добродушный отец эконом принесет тогда связку ключей в полпуда весом, отомкнет заветные ларцы и начнет носить вам, трудясь истинно в поте лица своего, груду за грудой. Рукописи, положим и понумерованы, да номеров нельзя никак добиться: все сложено по формату в ларцы, а шкапов сделать не на что. Рукописи находятся притом в трех местах, перемешаны с инкунабулами; иные сохраняются только потому, что их никогда не трогают, а тронь, так рассыпется мелким мусором, — так она истлела. Как во времена Тишендорфа, двадцать лет назад, так и теперь есть и корзины с листками, только их не употребляют уже на приманку для удочек и не дают туристам. Синайский кодекс ведь был открыт на дне такой корзины. Как начнешь рыться в такой корзине, так просто делается дурно от затхлости, и отец эконом упрашивает оставить хлам: ему самому неприятен этот дух, и он старается держаться ближе к окну; десятки насекомых и паучков торопливо разбегаются, потревоженные в своих жилищах. И, конечно, мало приятно видеть древние, едва держащиеся папирусы завернутыми в тряпку, или смотреть на выставку наиболее любопытных листков унциального письма, наколоченных гвоздиками на доски, но ведь причиною этого варварства та же бедность».
