Ольга Кучкина - Мальчики + девочки =
Девушка, у вас сейчас сережка из уха выпадет.
Она повернулась, схватившись рукой за ухо. Молодой человек в летней хлопковой куртке, стоявший позади, сказал: извините, обознался. – Ничего страшного , улыбнулась она, спасибо . В руке у нее лежала спасенная серьга. Красивая , заметил молодой человек, глядя на серьгу. Да , согласилась она. Дорогая , прибавил он тоном знатока. Вы не представляете, насколько, еще раз улыбнулась она, сходя и уже стуча каблучками туфель по асфальту.
* * *Сережка исчезла из уха неизвестно где, а увидела пропажу дома, снимая шубу перед зеркалом в прихожей. Стояла в растерянности, шаря взглядом по углам. Они вернулись из театра, где почти не разговаривали. И по дороге в машине – тогда машина была – тоже не разговаривали. И сейчас она не знала, сказать или промолчать. Гордость или то, что она принимала за гордость, мешала первой прервать молчание. Ни за что , сказала она себе и тотчас услышала свой голос: я потеряла серьгу. Он принялся вслед за ней осматривать пол, расходились кругами и снова сходились, рискуя столкнуться. Серьги нигде не было видно. Может, в театре надевала шубу и зацепила, предположил он, позвони, спроси. – А как позвонить, растерянно проговорила она. Через справочную, хочешь, я узнаю, сказал он. Я сама, сказала она. Она позвонила в справочную, получила номер телефона, набрала и попросила: будьте добры, помогите мне, я была сегодня на спектакле, и у меня потерялась сережка с бриллиантом, то ли в зале, то ли в раздевалке, поищите, пожалуйста, я вам перезвоню через полчаса. У нее спросили ряд и место и обещали поискать.
Ты думаешь, отдадут, если найдут, спросила она. Не знаю, думаю, что да, ответил он. Они сели ужинать. И так-то в глотку не лезло, а тут еще этот бриллиант. Оба поковыряли вилками остывшую еду, выпили чаю, полчаса прошло, она снова позвонила и поинтересовалась: ну как?.. Ей ответили, что ничего не нашли.
Они опять смотрели на полу в коридоре и в комнатах, двигая мебель, ползая на коленях и совершая еще целый ряд ненужных телодвижений. По крайней мере, они были рядом, и было одно общее дело на двоих. Общее дело было безнадежно. Они отправились по очереди в ванную, сперва она вышла в ночной рубашке, потом он в пижаме, улеглись, погасили свет, лежали, стараясь не касаться один другого, не спали. Больше всего на свете ей хотелось, чтобы он коснулся, как касался прежде, каждую ночь и каждый день. Но мечтать об этом после всего, что произошло между ними, было так же глупо и нелепо, как искать под диваном в доме потерянную на улице серьгу.
В два часа ночи она посмотрела на светящийся циферблат будильника, тихонько встала и пошла одеваться.
Ты куда?
В голосе его не было и признака сна.
Поеду туда, поищу там.
Где ты поищешь, ночь, все закрыто.
Я поищу снаружи, а не внутри.
Это бесполезно.
Пусть.
Она не могла оставаться дома, не столько из-за бриллианта, сколько из-за него, рядом с ним, но без него, внутренняя дрожь сотрясала, она должна была действовать, хотя бы встать и уехать на поиски пропавшей серьги. Он поднялся и тоже оделся. Какой он был милый, верный, преданный, как защищал ее всегда и перед всеми, как не оставлял в мыслях и в поступках – пока не оставил. Сначала в мыслях. Потом в поступках. Как случилось, как это могло случиться после стольких лет сумасшедшей, самоотверженной любви! За пределами понимания. Глаза ее, раньше светившиеся, запали и перестали излучать свет, превратившись в черные дыры, в какие проваливается всякая материя и всякий свет, утянули в черное пространство все прошлое свечение их общей жизни и любви, отчего ему сделалось невмоготу, и он стал искать другой жизни и другой любви. Она не знала, что должна улыбаться. Не знала или забыла. А наоборот, целыми днями плакала. Улыбка – отдача. Она разучилась отдавать или никогда не умела, а только и жаждала, что схватить целиком и унести к себе, в свое темное нутро, собственница до мозга костей, а он, давшийся ей в собственность на первых порах, в конце концов взбунтовался как свободный человек. Зачем ему свобода? На кой свобода, если есть любовь? Свободы ищут, когда любви больше нет.
Они поехали вместе, а все равно не родные, а чужие. К тому времени он еще не изменил, он изменил позже, но трещина пролегла и углублялась с каждым днем и с каждой ночью. Она сидела за рулем «жигуленка», дорога пуста и свободна, они домчались минут за двадцать до театра на окраине, куда вечером, к началу спектакля, добирались целый час. Она остановила машину, они вышли и начали рассматривать утоптанную снежную площадку перед театром в свете фар. Ей казалось, что бриллиант сверкнет сразу, едва они приступят к поиску. Но минуло пять, десять, пятнадцать минут, а ничто не сверкало. Она разворачивала машину так и сяк, чтобы фары осветили и одно местечко и другое, они бродили по плотному снегу как сомнамбулы, если бы кто-нибудь видел их в эту минуту, наверняка подумал бы, что с этими двумя что-то неладное. С ними и было неладное. Прошло минут сорок, они искали потерянное, как ищут вчерашний день, пора было признаться себе в неудаче. Они вернулись в машину, не перекинувшись и парой слов. Ее затошнило, но не от голода, а от тотального несчастья. Погоди, я еще поищу, сказала она и вылезла, чтобы не вырвало в автомобиле. Глотнула морозного воздуха, стало полегче, сделала несколько шагов, какая-то проволочка попала под ногу, наклонилась, ковырнула снег, потянула за проволочку. Вытянула сережку.
Сдерживаясь, чтобы не бежать, вернулась тем же ровным шагом в машину, открыла дверь, сказала звенящим голосом: знаешь, я нашла, – и протянула сережку ему. Он воскликнул: да ты что! И осторожно взял в руки маленькую золотую вещицу. Она возбужденно пересказывала, как это было, во второй и в третий раз, и смеялась всю обратную дорогу. У него тоже было приподнятое настроение, и он охотно выслушивал слышанное только что, и сам переспрашивал, заставляя опять припоминать малейшие подробности. Как будто эта возвращенная потеря значила гораздо больше, чем восстановление пары серег. Как будто речь шла о восстановлении их пары.
Дома выпили вина, чтобы отпраздновать находку. Она немного задержалась, убирая со стола, и когда освободилась, он уже лежал в постели, но свет не гасил в ожидании ее. Она нырнула под одеяло, и он нежно привлек ее к себе, и она заплакала от счастья.
Эта была последняя их близость. А потом все покатилось, как с горы, убыстряя и убыстряя свой бег.
Почему она не научилась быть счастливой, когда он был, когда он был рядом, целый и невредимый, живой, и жизни было так много, что она казалась неисчерпаемой, а научилась, когда осталось совсем на донышке, и она одна-одинешенька на всем белом свете, и нечего больше ждать, кроме, может быть, конца, и не к кому прислониться, кроме, может быть, неба. Вот загадка. Разрешима ли она людьми?
Дома она попыталась укрепить ослабевший запор серьги, столько раз подводивший за эти годы, нажала и сломала.
СПИСОК
Надо было перейти дорогу на ту сторону от метро «Баррикадная». Светофор горел зеленым для машин уже минут пять. На этой и на той стороне скопились кучки людей. Машины шли и шли, не переставая. На шестой минуте народ двинулся на красный машинам наперерез.
Он двинулся вместе со всеми. Близко двигалась девушка в сапогах мехом наружу типа унты. Он сказал: сломался, наверно. Она откликнулась: а? Он повторил: светофор, говорю, наверно, у них сломался. Он шел чуть впереди и притормозил взглянуть на нее. Она сказала: они всегда в час пик включают только для машин зеленый, а пешеходы бросайся под колеса. Она была в распахнутой короткой курточке с открытой шеей и открытым животом, лишь то место, где была плоская грудь, обтягивала сиреневая тряпочка типа лифчик. Он сказал: нарушение по умолчанию. Она сказала: а у них все так. Больше ничего друг другу они сказать не успели. У нее были унты на каблучках, она была выше него ростом и не удостаивала взглядом, просто цокала по брусчатке рядом, а перейдя дорогу, сразу уцокала вправо. Ему было левее, к лестнице и наверх.
Сколько таких нечаянных контактов, ненароком оброненных слов, мимолетных впечатлений приключилось с ним за жизнь, если сложить, могла бы получиться одна полноценная связь. Но такие вещи не складываются. Он был маленький, с пухом бывших темно-русых, давно начавших седеть и редеть волос над большим лбом, с небольшими серыми глазками, в которых таилась грусть от понимания мира, слегка крючковатым носом и неожиданно черными усами, которые ему очень шли, по словам последней возлюбленной, впрочем тоже его покинувшей.
