Ольга Кучкина - Мальчики + девочки =
Он слушал потрясенный. Наступила пауза.
Может, вы хотите кофе, придумал он проявить любезность. Хочу , кивнула она. И опять так вышло, что он поднялся первым, она уступила ему по какому-то неоговоренному праву, и они пили кофе в открытой кофейне этажом выше, и она отвечала на его вопросы так же серьезно, как раньше, спокойно касаясь личного и легко уходя в сложное, и он безотрывно следил за ее мыслью и понимал, понимал ее пылко и безусловно. Вы ничего не записываете, вдруг заметила она. А вы бы хотели, чтоб я записывал, смутился он. Да нет, пожала она плечом, одно у нее было выше другого, я имею в виду, если у вас хорошая память, это не обязательно. – У меня не то чтобы хорошая память, возразил он, но это, что вы говорите, врезается, как резцом выбитое, настолько близко, и по самому донышку скребет, я не ожидал, что у нас с вами выйдет такой разговор. – Какой, осведомилась она. Как последний, сказал он, или еще как в поезде люди говорят друг с другом, когда все равно расставаться. – А мы и есть в таком поезде, сказала она. Ну да, ну да, подхватил он, испугавшись вдруг, что она заподозрит его в особых притязаниях на нее. Нет, уловила она его мысль, я имею в виду, не то, что мы с вами, а что все в таком поезде, и он мчится к своему крушению, и надо сохранять холодную голову, чтобы прожить оставшиеся секунды, я имею в виду исторические секунды, как должно. Теперь ее четкие имею в виду входили в конфликт с апокалиптическим крушением поезда , и это опять придавало выговариваемому особое обаяние.
Вы считаете себя интуитивным художником или мастером-шлифовальщиком, спросил он важное для себя и, не дожидаясь ответа, принялся говорить – немного небрежно – о себе. Ему показалось, что будет правильным ответить искренностью на искренность, на равных. Она смотрела прямо на него, но он поймал момент, когда зрение ее словно расфокусировалось и ушло куда-то вглубь. Он тут же задал ей поспешный вопрос, чтобы перенести разговор с себя на нее. Она ответила. Он еще раз вторгся в ее пространство с чем-то своим, и то же расфокусированное зрение заставило его прерваться. Он успел сказать: я принес свою книжку, хочу надписать и подарить вам, если не возражаете. – Подарите, согласилась она, так ни разу и не улыбнувшись. Надписав, он подал ей книгу со словами: я, знаете ли, еще ни разу не попадал ни в какой список. – В какой список, не поняла она. Ну, премий там и вообще, объяснил он, кляня себя за сорвавшееся с языка. А, это, она снова почесала голову и продолжила: если вы закончили, мы можем пойти, у меня осталось всего несколько дней в Москве и еще куча обязательств. – Да-да, сказал он, да-да. Она сделала знак тощенькой девушке, обслуживавшей их. Он полез во внутренний карман пиджака за бумажником, но она остановила его предупреждающим жестом: это я вас пригласила сюда, и я плачу. Он отдал должное ее такту: она не сказала, что он беден, а она богата, после получения премии и вообще, наверное. Она расплатилась, и они вышли из здания.
Похолодало, пошел снег. Он хотел пошутить насчет московской погоды и поинтересоваться израильской, но она, уже отделившись, отделавшись, подумал он привычно литературно, высматривала такси, и надеяться было не на что.
А на что можно было надеяться? Он ни на что и не надеялся, но, сохраняя любопытство к жизни, каждый раз все еще ждал, что за углом. Можно было и не ждать. А еще лучше было сделать так, чтобы за углом ждали тебя. Но как это сделать, он не знал. И не додумывал. Многое с ним и в нем протекало так, что он не додумывал. Не желал или не умел. Тайное питало больше, чем явное. В явном слишком малого он достиг. Зато в тайном все было его.
На ее поднятую руку среагировал новенький сияющий автомобиль, остановился, она поговорила с водителем через опущенное стекло, решительным движением открыла дверь, помахала рукой, села, подобрав полы длинного пальто, и уехала.
Когда она еще шла впереди него, в этом своем длинном черном пальто, расклешенном книзу, с этой своей черной круглой головой, свет упал так, что она оказалась в контражуре, сделалась тенью и стала похожа на замочное отверстие, как их рисуют тушью. Где, интересно, ключ, которым открывается это замочное отверстие, подумал он.
Падающий снег остужал разгоряченное лицо, остывало возбуждение, падающая температура делала мысли холодными и прозрачными, как кубики льда, проблески сознания, похожие на червячков или насекомых, замерзали в этих ледяных кубиках. Ее лицо, с блуждающим и вновь сконцентрированным взором встало перед его глазами, она необыкновенная, она и есть воплощение настоящего писательства, с его соединением безумия и расчета, промелькнуло ясно и ярко, и так же ясно и ярко промелькнуло вот что: она считала, что дает интервью. Он почувствовал испарину на мокром от снега лице. Его привел сюда порыв, ее – обыкновенное дело, человек получил премию, у человека берут интервью. Он снова миновал высотное сооружение, поблекший, лысый, ссутулившийся, стараясь, чтобы ничто в нем больше не всколыхнулось из бездарно прожитой жизни, и только никнул к грязному асфальту, жирной грязи на котором не могла скрыть никакая снежная пелена.
Но, может быть, я ошибся, встал он вдруг как столб посреди дороги. Ну конечно, ошибся, со своей дурацкой манерой все преувеличивать, и все не в свою пользу, а она и говорила столь откровенно, почувствовав родную душу, и стыдно подозревать человека в том, в чем он вовсе и не виноват. Он вспомнил, как перебил собственный вопрос, интуитивный ли она писатель или мастер-гранильщик, и чуть не застонал от досады, что распустил хвост, как будто она пришла слушать его, вместо того, чтобы ему слушать ее, и вот забыл вернуться к пропущенному и еще раз спросить про это, как если бы оно было наиважнейшим.
Светофор горел зеленым для машин и красным для пешеходов. Пешеходов было много, но машин больше. Не разбирая пути, он ступил на проезжую часть.
ПРОСТАЯ ВЕЩЬ
Жизнь стала налаживаться.
Она сидела в харчевне под названием «Простая вещь» и ела свиную ногу с картофельным пюре. Весь день была голодна и теперь с удовольствием поглощала вкусную еду. Зеленый мальчишка-официант засмотрелся на нее, а когда она спросила, чего он так уставился, сказал, сияя улыбкой: вы красиво едите, я ни разу не видел, чтоб такую грубую вещь, как свиная нога, ели так нежно. Вам надо было назвать заведение «Грубая вещь», сказала она, и ей понравилось собственное остроумие. Она редко бывала остроумной. У нее был характер, не пригодный для остроумия, и судьба, которая вытекает из характера, не пригодного для остроумия. Но сегодня с ней расплатились за перевод романа, денег оказалось больше, чем ожидала, и это в одночасье изменило ее повадки. Она успела прикинуть, какие прорехи залатает в первую очередь и куда разойдется остаток, незапланированный прибавок приятно тяжелил кошелек, хотя тяжесть мыслилась исключительно фигурально, ну сколько там весят несколько лишних бумажек, да и ассоциировались они не с тяжестью, а с напрочь позабытой легкостью, какую сейчас испытывала, занятая всего-навсего поеданием пищи, сервированной для нее кем-то, а не самой для себя.
Харчевня «Простая вещь» помещалась рядом с домом. Проходя мимо, она всякий раз думала одно и то же: вот если б не рыба, пожаренная накануне, или борщ, остававшийся с позавчера, она тоже могла бы зайти сюда, как заходили другие, и она обязательно зайдет, когда в холодильнике будет пусто, и закажет эту самую ногу, которая столь аппетитно смотрелась в витрине, и проведет время, как проводят другие, не отягощенные мелочными заботами и безденежьем. Но на донышке сознания оставалось сухое и трезвое, что никогда, никогда этого не будет. Никогда она не нарушит устоявшегося порядка вещей: не позволит себе остаться без приготовленного обеда или ужина, равно как без следующей работы по завершении предыдущей. Привычное держало в форме. Памятно было прежнее, раздрызганное, за что расплачивалась потерей формы, а содержание ухало туда же. Обучившись собирать себя по кускам, следовать запретам и заветам, она внезапно обнаружила, что с нею стало проще жить, и ей стало проще жить, вот только важные близкие, с кем как раз и хорошо бы попроще, исчезли из обихода, как-то аннигилировались. Кто уехал, кто переехал, кто женился, кто переженился, кто ушел в бизнес, кто сошел с ума, кто скончался, кто покончил с собой.
И все же настал день, в какой ее легко занесло сюда, и она почувствовала себя молодой и свободной в желаниях и в осуществлении их, и оказалось, что это ничуть не страшно, а почти как раньше. Надо, надо себе разрешать. Она вспомнила, как лет двадцать назад, лежа носом в подушку в клинике на Пироговке со своей луковицей двенадцатиперстной, в которой образовалась перфорация, услыхала от профессорши, пышнотелой умницы-армянки, с густой черной гривой, оттененной благородной серебряной прядью: диета обязательна, но если вам захочется сделать зигзаг, сделайте его, организм в нем нуждается.
