Анна Бройдо - Дорга, ведущая к храму, обстреливается ежедневно
После ранения в голову ему приказали возвращаться в Москву. Потом в Москве рассказывали, что он не мог усидеть дома, отправился к мятежному Белому Дому, снимал. А потом, в тот же вечер, как-то смог убедить свое руководство, что должен вернуться в Абхазию.
Вокруг его гибели уже насочиняли немало: и за боевика его из-за перевязанной головы приняли, и вообще чуть ли не сами абхазы его убили. Но очевидец — хирург Второй горбольницы Руслан Арсенович — рассказывал так:
— Андрей бежал по улице Кирова со стороны рынка, вместе с ребятами из третьего батальона. Я стоял на углу, у хлебного магазина и среди них вдруг увидел своего брата, о котором больше года ничего не знал. Мы обнялись, Андрей нас сфотографировал. Тут от снаряда загорелся дом напротив хлебного, выскочила женщина с детьми и стала звать на помощь. Они втроем повернулись и побежали к ней: Андрей, Гена Айба и еще один парень. И тут Андрея из здания Совмина — снайпер, в шею. Гена над ним, бедным, плакал и все повторял: «Ну почему, почему его, а не меня!»
Невозможно средь бела дня, глядя в прицел снайперской винтовки, перепутать с боевиком даже раненого в голову безоружного парня в штатском, с огромным фотоаппаратом на груди. Тем более, что рядом было полно «бесспорных» боевиков. Андрей Соловьев погиб не от осколка, не от шальной пули — снайпер целил именно в него, журналиста, защищенного, извините за выражение, международными конвенциями.
Россия наградила его Орденом Мужества (посмертно).
Абхазия присвоила ему звание «Герой Абхазии» (посмертно).
Сам рассказ о его смерти похож на легенду: погиб, бросившись на помощь женщине. Он вообще был на редкость добрым и мягким человеком, не чувствовалось в нем этакого журналистского ковбойства.
И еще одному научила меня его смерть — только потеряв на войне близкого тебе человека, получаешь моральное право призывать других к прощению.
Андрей редко бывал в Москве — кстати, мы в ней так ни разу и не виделись. До сих пор не верится, что его нет: наверное, он просто, как всегда — где-то на войне.
* * *Первое Знамя Победы — на левом крыле здания Совмина — установили бойцы Сухумского батальона. А через несколько часов, когда пламя немного утихло, два парня-добровольца: кабардинец Арсен Эфендиев по прозвищу Монгол и поляк Янош Годава пробрались на крышу, сняли висевший с 18 августа 1992 года грузинский флаг и вновь подняли над городом государственный флаг Республики Абхазия.
И Монгола и Янека уже нет в живых.
* * *— Познакомились мы в июле, в разгар наступления. Но как-то совсем не до любви было, да и вообще не знали, что с нами завтра будет. Объявили перемирие, я уехала к родственникам в Майкоп и только там начала понимать, что эта встреча — не случайная. А потом узнала, что и он меня весь тот месяц вспоминал.
Как только началось наступление, я вернулась. Где он, жив ли — не знала. И если с эвакопункта куда-то отлучалась, потом первым делом листала тетрадку, где у нас всех раненых записывали — а вдруг его, пока меня не было, привозили! Когда уже Сухум освободили, вечером, привезли женщину раненую. Мы перевязали, а потом я руки бинтом от крови оттерла — воды ведь совсем не было — и вышла из перевязочной его выкинуть. Вдруг слышу: «Ой, кто же это?» Обернулась — он стоит.
Я его сначала с бородой даже не узнала. И лицо потемнело от морщин и гари, но он все равно был необыкновенно прекрасный — форма, автомат на шее, за спиной плащ-палатка — знаешь, как настоящий солдат-освободитель из фильмов про войну. Мне даже захотелось, чтобы он меня, как немецкую девочку, на руки взял. Я подошла и молча в его плечо уткнулась. Он сказал: «Пошли». И я ответила: «Пошли», и пошла, и даже в голову не пришло спросить куда. Как он потом сказал, это был наш Край Света.
Он повел меня по ночному городу в квартиру своей сестры. Там еще ребята были, ужинали хлебом и нашей фронтовой «красной рыбой» — килькой в томате. Все разговаривали, а мы только сидели и смотрели друг на друга, не отрываясь. Потом у меня глаза стали слипаться, он отвел меня в спальню и хотел уйти обратно к ребятам. Я его удержала: «Ты вернешься?» У него просто лицо осветилось: «Ты правда хочешь, чтобы я вернулся?»
Он пришел и мы, пропыленные и измученные этим кошмарным днем, лежали рядом на белоснежных крахмальных простынях. Не подумай — ничего такого между нами в ту ночь не было. Мы просто лежали рядом, шепотом целовались, рассказывали, как искали друг друга, и не могли поверить, что все-таки, все-таки выжили. И смотри — все наступление ни разу небо не нахмурилось, а в ту ночь хлынул настоящий ливень. Это Бог послал дождь, который стер их черные следы с улиц нашего несчастного города, смыл всю кровь и грязь и плакал о тех, кому не довелось дожить до Победы.
Потом я задремала у него на плече, а, проснувшись, увидела, что он, уже одетый, стоит у окна. Я тоже оделась, подошла и сказала: «Смотри, на улице уже проясняется». А он ответил: «Главное, чтобы у людей в мозгах наконец прояснилось…»
* * *Один зарок — подняться в совминовский кабинет Сергея Багапш — выполнить не удалось — в здании еще тлел пожар. А вот обещание вернуться, данное в минувшем августе врачам Второй горбольницы, я все-таки сдержала. Именно в нее, поближе к линии фронта, после взятия города перебросили наш эвакопункт.
Первым, с кем расцеловались, был доктор Марлен Папава. Передаю ему привет от Ермолая Аджинджал, рассказываю, что он спасся, уже здоров. Потом стали приходить пережившие оккупацию врачи: самое удивительное, что меня узнавали! А вот я не сразу признала в седоватой женщине со строгим пучком очаровательного доктора Валю Чукбар: «Это я специально так причесывалась — пострашнее, чтобы не приставали!»
На улице у «Скорой» стоит худенькая темноволосая девушка. Присмотревшись, обмираю — это же она, моя августовская боевая подруга, секретарша Ира Лободенко! Только я-то ее запомнила толстушкой…
* * *Поздним вечером 28 сентября во Второй горбольнице родился первый житель освобожденного города — Юрик. Ни акушера, ни гинеколога на эвакопункте не полагалось, поэтому роды принимали хирург Размик, анестезиолог Андрей, физиотерапевт Дана и я на подхвате. Хорошо, что решительная Дана взяла на себя командование операцией: все мы занимались этим деликатным делом впервые. Но обошлось, хотя мама — сухумчанка Лариса Каневская — еле справилась: организм сильно ослаб за год недоедания. Кроме Юрика, у нее две маленькие дочки. Муж, грек, за два месяца до конца войны эвакуировался на историческую родину.
— Чего ж ты с ним не поехала?
— Не хочу — я в Сухуме родилась, мои могилы здесь: родители, сын маленький в войну умер… Знаешь, по пословице: «Где родился, там и сгодился».
— Как же ты одна троих поднимать будешь?
— Ну и что — после Отечественной и по десять детишек бабы одни поднимали. Я же не в лесу живу — мне люди не дадут пропасть.
* * *После взятия Совета Министров грузинская армия, полностью деморализованная, бежала, бросая по дороге оружие и боеприпасы. Половину республики — от Сухума до пограничной реки Ингури — абхазы прошли за двое суток, практически без боев: догнать не могли.
30 сентября 1993 года стало Днем Освобождения Абхазии. И пришла радость со слезами на глазах.
* * *Весь проспект Мира — само название звучит сейчас дико — затянут дымом. Из калитки выбегает русский дедушка — грудь в орденских колодках:
— Девочки, родные, с Победой! Господи, неужели наши пришли…
Через пару дней я столкнулась на улице с крепкой бабулькой, которая, энергично встряхнув мне руку, пионерским голосом воскликнула: «Здравствуй, подруга!» Я, если честно, слегка струхнула: после всего пережитого многие горожане были, так сказать, не в себе. И вдруг слышу: «Я в ту войну тоже санинструктором была!»
После таких встреч особенно противно было сталкиваться с отдельными «солдатами-освободителями», нацепившими на себя неизвестно каким подлым путем добытые награды той войны.
* * *На подогнанную вплотную к дверям хлебного магазина машину грузят хлеб для солдат. Столпившись вокруг, голодные сухумчане умоляют дать хоть буханку! Жалко, но объясняют: сейчас загрузим для армии, потом будем вам раздавать. Одна из девочек проползла под колесами грузовика вовнутрь, возвращается счастливая, с буханкой — невозможно отказать, когда за хлебом тянется ребенок. Увидев это, матери из толпы подталкивают вперед своих малышей. Мальчик лет семи, плача, упирается. Мама успокаивает: «Не бойся, это же наши, они стрелять не будут!»
Через час в нескольких точках города начинают раздавать хлеб и жителям. Солдаты срывают голоса, пытаясь как-то упорядочить обезумевшую очередь. Только от настоящего голода человек будет так убиваться за буханку хлеба. Русские старухи объясняют: в оккупацию не владеющих грузинским языком выталкивали из хлебных очередей, избивали. Приходящая со всего мира гуманитарная помощь распределялась лишь среди грузин: «А вас, русских, пусть ваш Ельцин кормит!»
