Анна Бройдо - Дорга, ведущая к храму, обстреливается ежедневно
Через два дня Али погиб в автомобильной катастрофе.
Наверно, Ингрид останется жить в Абхазии. Возвращаться с войны всегда нелегко, а каково ей будет дома, в Эстонии, среди друзей-подростков, которые — как и должно быть в этом возрасте! — раскатывают на мотоциклах и танцуют на дискотеках: «Они на меня смотрят, как на дикую!». Правительство выделило квартиру, работа найдется, но девочке надо учиться. Впрочем, в приемной комиссии сухумского университета меня заверили — пусть приходит:
— Но у нее из документов — только студенческий.
— Ничего, для зачисления вполне достаточно — не Сорбонна. В крайнем случае, сгодится копия по факсу. Ее биография — лучший документ…
Девочка в черном платке идет по улицам Сухуми — маленький отважный жеребенок. Встречные узнают ее, ласково здороваются.
— Ингрид, смотри — на калитке написано «Здесь живут эстонцы».
— У-у-у, давай зайдем, вдруг они язык знают! Ты не представляешь, как мне хочется с кем-нибудь поговорить по-эстонски…
* * *Всю войну сотрудники гудаутского пресс-центра Верховного Совета Республики Абхазия ежедневно приклеивали на дверь новый листок самодельного календаря: «2 сентября — 17-й день агрессии… 42-й день агрессии… 121-й день… 368-й…» И, наконец: «1 октября — 1-й день Мира».
Оптимисты.
Впрочем, в таких вещах все мы обманываться рады.
— Весь, весь народ же искалечен, — печально качая головой, повторял добродушный крепыш Аслан Шаов, врач-доброволец из Нальчика. — Лучший генофонд, молодые парни, истреблен, сколько ампутаций — и до сих пор чуть не каждый день на Гумисте люди подрываются! Не зря говорят, что Абхазия скоро станет страной одноногих… Через несколько лет начнут сказываться последствия ранений и контузий. У всех, кто провел зиму в окопах, как минимум, почки застужены. Я уж не говорю о тяжелейших психологических травмах, их вообще никто не избежал…
«Господи, что они сделали с нами! За что?» — страшный рефрен первых послевоенных дней. Раньше в Абхазии и слова-то такого — «мародер» — не знали. А теперь появилась горькая шутка — тыловая Гудаута от награбленного «по данным ученых, на полметра в землю осела». Непоправимый ущерб нанесен памятникам культуры, истории и архитектуры, сожжены архивы, убиты актеры, поэты, ученые, художники. Увеличилось число наркоманов — роль «наркомовских ста грамм» здесь выполнял «косяк» анаши. Хозяйство разорено, осиротевшие пляжи, в панике брошенные отдыхающими, еще долго будут пустовать.
— Сегодня приснилось: сижу у Гумисты в окопах, вдруг приходит отец и рассказывает, что Леву, брата моего Левку убили! И такая тоска сжала, что вот с Левушкой такое случилось — я просто встал на четвереньки и завыл от горя, как зверь. А потом в беспамятстве вскочил в полный рост из окопа, сразу грохот! — просто физически почувствовал, как осколки рвут мое тело, и от кошмарной боли и смерти — проснулся.
Слишком многое я потерял в этой войне. Друзья, родственники — кто погиб, кто инвалид. Даже с теми, кто выжил, невозможно собираться вместе — слишком явно и тягостно видны потери. Я тоже теперь как бы наполовину мертвый — по крайней мере, тот, довоенный, Руслан Барцыц умер и вряд ли оживет.
Сразу после Победы я вообще хотел надолго уйти в горы — подальше, чтобы людей не видеть. В моем Пицундском историко-архитектурном заповеднике дел невпроворот, а еще придется одновременно заниматься Гагрским заповедником, директор которого, мой близкий друг Анатолий Лагвилава, погиб в последние дни войны. А я с трудом заставляю себя заниматься делом, одно время даже хотел вообще бросить археологию. Пора заканчивать в Москве аспирантуру — полтора года вынужденного прогула, работы, готовые к публикации, сгорели в Сухуме, организовать раскопки смогу в лучшем случае года через два. Так что и у тех, кто выжил, жизнь скатилась куда-то. Но все это ерунда по сравнению с гибелью друзей, с которой я никогда не смогу смириться.
Были раньше, конечно, у меня и друзья-грузины. К университетскому другу, Бадрику Анджапаридзе, я прибежал в дом сразу после освобождения Сухума. Дома пусто, но соседи рассказали, что Бадрик воевал против нас — против меня! — с первого же дня, в Шроме, где и погиб. И не один он такой…
Грузин для меня отныне нет. Просто не существует. Я могу с ними общаться, но не доверяю ни одному. Не хочу жить с ними, они не заслужили права жить на моей земле. Где гарантия, что они опять не начнут кричать: «Абхазия — грузинская земля, абхазы, убирайтесь в горы, откуда спустились». Это неправда, что время лечит. Если время лечит — пусть тогда те, кого я потерял, оживут и встанут рядом со мной. И тогда я все прощу.
Руслан Барцыц надеется на помощь российских коллег — уникальный Пицундский Храм нуждается в реставрации. Пока же сам из двух железных балок смастерил крест, прикрепив на спину, взобрался на купол Храма, установил — взамен скинутого в двадцатые. А вот в Новоафонском монастыре впервые с 1924 года возобновились православные службы, залатали асфальт на Дороге грешников, расчистили тропу к гроту Св. Апостола Симона Кананита. Начали работать промышленные предприятия, восстановлен знаменитый Гагрский парк, готовятся к курортному сезону пицундские пансионаты — абхазское «потерянное поколение» не может позволить себе роскоши теряться:
— Если мы отдадим нашу Победу, мертвые нам не простят! Да, за нее заплачено очень дорого: ведь Грузия посылала сюда воевать уголовников, а у нас шли вперед и первыми погибали самые лучшие. Но мы знали, ради чего умирали, знаем, ради чего живем теперь. Мы на могилах своих ребят напишем: «Погиб за Родину». А они? Что сумеют написать они?..
При посредничестве России и ООН вновь начаты мирные переговоры, но в Тбилиси настойчиво требуют «освободить Абхазию от абхазских оккупантов», отменить решение о вступлении Грузии в СНГ, отмечают День независимости военным парадом — «на холмах Грузии лежит ночная мгла и так еще далёко до рассвета»… А сотрудники пресс-центра, как будто заклиная судьбу, каждое утро продолжают писать на календарных листках: «День Мира».
Анна Бройдо.
20 мая 1994 года.
Абхазия — Москва.
