Андрей Платонов - «…Я прожил жизнь» (письма, 1920–1950 годы)
Чтобы я не подох с голоду, меня принял НКЗ на должность инженера-гидротехника[341]. В ЦК Союза я получал около 200 р[ублей].
Одновременно началась травля меня и моих домашних агентами ЦК Союза (я жил по-прежнему в Центр[альном] доме специалистов). В этом Доме живут приезжие люди. Бывают мелкие пропажи вещей. Тогда, зная, что я без работы, что я продаю татарину вещи, меня и моих домашних людей называли ворами, нищими, голью перекатной и т. д. Это делали служащие ЦДС. Они, конечно, знали, что я специалист, что я выбран на Всероссийском съезде и что они находятся в Центр[альном] доме, назначенном для специалистов. Ничто их не останавливало и не сдерживало; они, наверное, питались поддержкой высоких кругов профсоюза. У меня заболел ребенок, я каждый день носил к китайской стене продавать свои ценнейшие специальные книги[342], приобретенные когда-то и без которых я не могу работать. Чтобы прокормить ребенка, я их продал.
Меня начали гнать из комнаты. Заведующий Домом слал приказ за приказом, грозил милицией и сознательно не прописывал, хотя раз брали мои документы. Но потом оказалось, что это – нарочно и меня не прописали, чтобы иметь право выбросить с милицией в любой час.
Я стал подумывать о самоубийстве. Голод и травля зашатали меня окончательно.
Я обратился в ВЦСПС к т. Мельничанскому[343]. Тот выслушал меня, и сказал, что лишать комнаты меня ЦК не имеет права, и позвонил Анцеловичу, председателю ЦК. Тот тоже выслушал меня и посоветовал самому найти выход (!).
Так и закружилась моя судьба. Никто не хотел принять во мне участия, только инженеры из НКЗема сочувствовали и поддерживали меня, даже давая без отдачи деньги взаймы, когда я доходил до крайнего голода[344]. Но они были совершенно бессильны и не имели влияния на ход профсоюзных дел.
Затем я уехал в Тамбов[345]. Туда меня направил НКЗем. В Тамбовской губ[ернии] большие работы в связи с восстановл[ением] с.-х. ЦЧО. Положение там было грозное. Меня считали хорошим мелиоратором и послали. Семью я оставил в Москве – ее обещали 3 м[еся]ца не трогать. В Тамбове обстановка была настолько тяжелая, что я, пробившись около 4 месяцев, попросил освободить меня от работы, т[ак] к[ак] не верил в успех работ, за которые я отвечал, но организация которых от меня мало зависела.
Это было расценено чуть не как саботаж. А между тем мешала всему делу как раз Тамбовская секция землеустроителей (при ГО[346] профсоюза). Об этой секции великолепно знал ЦК. Он посылал туда для обследования своих людей. Ответств[енный] секретарь секции за что-то был отдан под суд и т. д. Но всё фактически оставалось попрежнему. Тамбовские инженеры-мелиораторы, с которыми я работал, вполне разделяли мою точку зрения, разделял ее и НКЗем. Но я бился как окровавленный кулак и, измучившись, уехал, предпочитая быть безработным в Москве, чем провалиться в Тамбове на работах и смазать свою репутацию работника, с таким трудом нажитую.
Я снова остался в Москве без работы и почти без надежды.
Меня снова начали гнать из комнаты, назначая жесткие сроки. Замучившись, я послал председателю ЦК своего Союза большое письмо[347], где просил разрешить мою судьбу окончательно. В письме я доказал совершенно точно, что виновато ЦК, и пусть виноватый, а не жертва, окупает свою вину. Я просил одного, чтобы меня не лишали крова, т[ак] к[ак] я занят поисками хлеба, что я доведен до последнего отчаяния травлей – или пусть мне дадут денег на переселение. О переселении куда-нибудь за счет ЦК мне когда-то говорили в ЦК.
Скоро я лично встретил председателя ЦК, и он мне заявил, что все равно я должен оставить жилище, но тут же сказал, что ЦК может мне дать пособие в размере «месячного оклада 200 р[ублей] и выше» (буквально)[348].
Я стал искать себе какое-нибудь жилище в Москве за «200 р[ублей] и выше». Нигде не оказалось такой комнаты. Минимум нужно было 700 р[ублей] – на окраинах, грязные каморки. Я написал короткое письмо председателю ЦК[349], начав его ссылкой на слова председателя.
В письме я написал, что меньше чем за 700 р[ублей] жилища не найти и – или прошу выдать мне эти деньги, или не гнать из комнаты. Больше я ничего не могу поделать. Я обескровлен окончательно.
И на том покончить дело. Уступать я – после всего пережитого, – принципиально не хотел и решил бороться до конца. Я был слабый, но правый, ЦК сильно, но неправо. Я решил испытать, победит ли слабая правда сильную неправду.
С письмом я послал жену. Ее принял председатель ЦК. В его комнату пришло еще человека 4 людей – все мужчины. Жене моей 23 года. Она подает письмо. Председатель читает и начинает кричать: он (то есть я) нахал, шантажист, мы его исключим из Союза, это спецовское нахальство[350] и т. д. А в письме говорилось, что за 200 р[ублей] нельзя найти жилища, а можно за 700 р[ублей], и начиналось оно, повторяю, с обещания денег самим председателем при личном моем свидании с ним.
Он разорался на молодую испугавшуюся женщину, совсем не ожидавшую такой встречи. Присутствующие сотрудники ЦК ему помогали добивать женщину.
– Вы скажите спасибо, что я вас принял еще! – кричит на женщину председатель.
Жена моя выходит из кабинета, рыдая. Председатель продолжает публично умываться за мой счет, называя меня, десять раз крестить последними словами. Кому это нужно было? Как не стыдно пятерым здоровым мужикам доводить молодую непосредственно не причастную к делу женщину!
Но это ясно – почему. Они чувствовали себя виноватыми и громогласно убеждали себя в собственной невиновности.
Разве это не последней марки издевательский мучительный бюрократизм? Разве это люди и товарищи?
Это палачи. Я сам уйду из Союза, где такой председатель. Они привыкли раздумывать о великих далеких массах, но когда к ним приходит конкретный живой член этой массы, они его считают за пылинку, которую легко и не жалко погубить.
Неужели нет нигде защиты? Профсоюз считает это пустяковым делом или дает такой отпор, что остается пропасть из общества и из жизни.
Я прошу вашей защиты. Пусть председатель ЦК большой работник, но человек он, по-моему, очень маленький. И я ему не сдамся.
Я специалист, а не «спец», я не меньше пролетарий, чем председатель ЦК. Мое прошлое: сын слесаря (отец жив и работает 30 лет[351]); до 1917 г. я тоже был рабочим: литейщиком и электромонтером. А за революцию выучился и стал «спецом» (по-моему, это контрреволюционное слово).
Я все равно не уступлю себя и найду компенсацию за такую травлю и оскорбления.
Прошу у вас помощи. Андрей Платонов.
Адрес: Москва, Бол[ьшой] Златоустинский пер[еулок], 6, Центр[альный] дом специалистов.
Впервые: Архив. С. 591–595. Публикация Н. Корниенко. Печатается по автографу: ИМЛИ, ф. 629, оп. 4, ед. хр. 81, л. 1–6. Датируется условно – концом августа.
Адресат – не указан (оставлено чистое место). Возможные инстанции, в которые Платонов мог отправить письмо с открытыми обвинениями в адрес председателя президиума ЦК Союза сельскохозяйственных и лесных рабочих и кандидата в члены президиума ВЦСПС: ЦКК-РКИ, председателю президиума ВЦСПС М. П. Томскому.
Платонов составил подробный план письма:
«1) Выборы.
2) Предупреждения: электрик, непрофработник.
3) Мотивы увольнения: электрик анкета и личн[ые] слова непрофработник.
4) Отказ от квартиры – непрописка по распоряжению ЦК (Анц[елович]) в теч[ение] 6 м[еся]цев. Несколько предупрежд[ений] о выселении с милицией на улицу. Безработица. Голод. Продажа вещей. Травля.
5) Невозможн[ость] отстоять себя и нелегальн[ое] проживание: все послед[ствия] отсюда.
6) «Мужик». Травля семьи.
Вор. Нищий. – Сильная поддержка – родств[енники] Анц[еловича], связи, моя беззащитность.
7) Единств[енный] выход: смерть и устранение себя».
(Архив. С. 591. В пункте 6 рукой Марии Александровны дописано выражение, использованное в письме: «голь перекатная».)
{131} В Управление делами ЦК Союза сельскохозяйственных и лесных рабочих.
9 сентября 1927 г. Москва.
В Управление делами.
ЦК сел[ьско]хоз[яйственных] и л[есных] рабочих.
Ссылаясь на свои переговоры с т. Мартыновым[352], сообщаю, что мой выезд из помещения ЦДС состоится в ближайшие дни, т[ак] к[ак] мне удалось вчера уладить дело со службой.
Но выезд может состояться только при исполнении тех условий, о которых мы в свое время договорились с т. Мартыновым, причем гостиница для задерживающейся в Москве семьи должна быть оплачена за месяц, т[ак] к[ак] двухнедельная оплата, о которой было условлено, не может устроить меня (из простого расчета времени, потребного для выезда меня одного, приискания квартиры на новом месте и т. д.).
Настоящее сообщение вызвано тем, что 3 дня назад мною получена повестка в суд[353], – и мне неясно – остаются ли в силе те условия, о которых мы договорились с т. Мартыновым, или нет.
