Роберт Дарнтон - Поэзия и полиция. Сеть коммуникаций в Париже XVIII века
Мерсье высказывает те же идеи, что и Кондорсе, но в журналистской манере, без эпистемологического введения в материал, расчета вероятностей и теоретизирования об общественных науках. Так он говорил о печати:
Это самый прекрасный дар, который небеса в своем милосердии ниспослали человеку. Скоро она изменит облик вселенной. Из маленьких закутков типографий выйдут на свет великие и благородные идеи, и человек не сможет противиться им. Он примет их ради себя самого, и эффект этого можно видеть уже сейчас. Вскоре после рождения печати все постепенно, но очевидно стало двигаться к совершенству[174].
О писателях:
Влияние писателей таково, что они могут открыто заявлять о своей силе и больше не скрывать от облеченных властью, что они правят умами людей. Руководствуясь интересами общества и пониманием человеческой природы, они будут диктовать национальные идеи. Воля отдельной личности тоже в их руках. Мораль стала основным предметом изучения разумных людей…Нужно признать, что это общая тенденция приведет к счастливому перевороту[175].
Об общественном мнении:
Всего за тридцать лет в нашем сознании произошел существенный и значимый переворот. Сейчас в Европе общественное мнение имеет превосходящую силу, с которой невозможно бороться. Оценивая прогресс просвещения и перемены, к которым он должен привести, можно без опаски надеяться, что это принесет высшее благо миру, а тираны всех мастей будут дрожать перед голосом Вселенной, звучащим повсюду, наполняющим и пробуждающим Европу[176].
Разделяя его философские идеи, Мерсье обладал тем, чего был лишен Кондорсе: журналистской восприимчивостью к тому, что происходит вокруг. Он собирал обрывки разговоров о государственных делах из замечаний, услышанных в магазинах, споров в кафе, бесед в парках, отрывков известных песен, постоянного обсуждения последних событий в партерах театров и на подмостках, расположившихся на бульварах. Их множество в работах Мерсье, особенно в его альбомах «Tableau de Paris» и «Mon Bonnet de nuit», где он собрал все, что бросалось в глаза и уши, в главы с названиями: «Бесплатные представления», «Разговор хозяина с извозчиком», «Ярмарка в Сен-Жермен», «Представления на бульварах», «Каламбуры», «Церковные ораторы», «Народные писатели», «Кафе», «Писатели с Кладбища Невинных», «Песни, водевили», «Сплетники», «Уличные певцы», «Афиши», «Расклейщики объявлений», «Фонари», «Вольные произведения», «Новостные листки», «Пасквили», «Интриги», «Сомнительные кабаре», «Бульварные постановки», «Стихи», «Книги». Если прочитать эти эссе, можно найти и общество и мнения, к которым обращается автор, очень далекие от «общественного мнения», например «прогресс Просвещения».
Нельзя воспринимать записи Мерсье как стенографическую запись того, что парижане в действительности говорили друг другу при каждой встрече. Напротив, Мерсье зачастую использовал свои наблюдения, чтобы выразить собственные взгляды по наиболее интересующим его вопросам, вроде безрассудства извозчиков или мании к каламбурам. Но он сохранял тон разговоров, обстановку, предмет обсуждения и то, как разговор перескакивал с темы на тему, особенно в общественных местах, вроде парков, где группы людей постоянно собирались и расходились и где незнакомцы без колебаний обменивались мнениями друг с другом. Мерсье посвятил таким разговорам две полноценные книги «Les Entretiens du Palais-Royal de Paris» (1786 года) и «Les Entretiens du Jardin des Tuileries du Paris» (1788 года). Последняя содержит живое описание того, как незнакомые друг с другом люди заговаривали между собой, обменивались замечаниями о последних событиях, подходили и отходили от группок, собиравшихся вокруг ораторов, которые старались прокричаться сквозь чужие голоса и донести свои взгляды до слушателей.
Хотя во время кризиса общественного мнения во Франции не идет (парламентского) движения, как в Англии, нужно признать, что весь народ (Франции) составляет палату общин, где каждый человек выражает свое мнение согласно своим взглядам и пристрастиям. Даже ремесленник хочет высказываться по политическим вопросам; и хотя его голос ничего не значит, он возвышает его в кругу семьи, как будто имеет право выносить решения[177].
То, что отмечал Мерсье, пусть неаккуратно и несовершенно, было именно общественным мнением в процессе формирования, на уровне улиц. Но такое общественное мнение, в его социологическом значении, не имело отношения к философскому поиску истины, которое восхвалял Мерсье в своих работах. При встрече с ним на улицах «месье ле Публик» вовсе не казался воплощением Разума:
Месье ле Публик
Он неописуемо многолик. Художник, пожелавший запечатлеть его истинные черты, должен был бы изобразить его с (крестьянскими) длинными волосами и в кружевной рубашке (придворного), шапочке (священника) на голове и с (дворянской) шпагой на поясе, в коротком плаще (рабочего) и с красными шпорами (аристократа), с (докторской) тростью с круглым набалдашником, (офицерскими) эполетами, крестом в левой петлице и (монашеским) капюшоном на правом плече. Легче понять, что думает этот месье, чем то, как он одевается[178].
Описав это странное создание, Мерсье вдруг останавливается, как будто поймав себя на противоречии, и потом продолжает размышлять в философском духе на ту же тему: «Это, однако, не та публика, которая с яростью бросается судить, не потрудившись понять. Из столкновения всех мнений в результате поднимается голос истины, которому невозможно не внять»[179].
На примере Мерсье можно понять, как два взгляда на общественное мнение сосуществовали в литературе 1789 года. Согласно одному, общественное мнение было философским движением, ведущим к улучшению всего рода человеческого. Согласно другому, это был социальный феномен, неразрывно связанный с текущими событиями. Сторонники каждого взгляда были абсолютно уверены в своей правоте; и каждый был в своем роде прав. Но могли ли они примириться? Этот вопрос встал особенно остро в предреволюционный кризис 1787–1788 годов, потому что судьба режима зависела от борьбы за общественное мнение. С одной стороны, четко прочерченной разделительной линией правительство пыталось спасти себя от падения, привлекая общественное мнение к реформам министров Калонна и Бриенна. С другой – собрание нотаблей и парламенты поднимали крик о деспотизме министров и взывали к народу за поддержкой в своем стремлении созвать Генеральные штаты.
В этот момент в столкновение вмешался Кондорсе. Его опыт требует переосмысления, так как он показывает, как человек, преданный философскому взгляду на общественное мнение, столкнулся с реальными течениями на улицах. В серии памфлетов, написанных с точки зрения американца – он был провозглашен почетным гражданином Нью-Хевена и, как друг Джефферсона и Франклина, был очень заинтересован в происходящем в Америке, – Кондорсе провозгласил, что основная угроза деспотизма исходит от парламентов. Он нападал на них, как на аристократические органы, озабоченные сохранением налоговых привилегий дворянства и контролем над любым политическим строем, который мог возникнуть из кризиса. Поддерживая правительство, особенно во время министерства Ломени де Бриенна, народ мог бы защитить себя от притеснений аристократов. Это помогло бы просвещенным министрам провести прогрессивные, в американском духе, реформы – в особенности уравнительную систему налогообложения, при поддержке провинциальных ассамблей, через которые все землевладельцы могли бы принять участие в рациональном разрешении государственных проблем[180].
Хотя он встал в полемическую позу «гражданина Соединенных Штатов» и «буржуа из Нью-Хевена», Кондорсе не рассуждал в духе Томаса Пейна. Он продолжал аргументировать свои взгляды в философском ключе и даже цитировал трудные для понимания подсчеты из «Essai sur l’application de l’analyse à la probabilité des décisions rendues à la pluralitè des voix» («Эссе о применении анализа вероятностей к решениям, принятым большинством голосов» 1785 года). Он наглядно продемонстрировал, где лежат интересы общества: с правительством и против парламента. Многие историки согласились бы с ним, но большая часть его соотечественников – нет. Их переписка, дневники, мемуары и высказывания демонстрируют невероятную враждебность по отношению к правительству, выражаемую не только в досужих разговорах, вроде описываемых Мерсье, но и в уличных протестах и насилии. Аббат Морелле, друг Кондорсе, разделяющий его взгляды, описал события 1787–1788 годов в письмах в Англию к лорду Шельбурну. После развала министерства Бриенна и созыва Генеральных штатов он с сожалением написал: «Несомненно, здесь сила общественного мнения одержала верх над правительством»[181].
Какого «общественного мнения»? Не голоса разума и ничего, даже отдаленно похожего на философскую концепцию, выдвинутую Морелле и Кондорсе, но воли социального гибрида, «месье ле Публика» Мерсье, теперь казавшегося новым Левиафаном. Кондорсе пытался приручить его. Но когда он поднялся на политическую арену и попытался добиться поддержки своих идей, то обнаружил, что народ не обращает на него внимания. Все пошло не так. Кондорсе еще раз провалился, на этот раз трагически, в 1793 году. Но его поражения не поколебали его веру в триумф истины. Напротив, он включил эту концепцию общественного мнения в основу своей теории прогресса, которую описал в разгар Террора, когда народ требовал его голову.
