Ким Костенко - Это было в Краснодоне
Заявление
начальнику шахты 1–бис
господину Жукову
В Краснодоне организована подпольная комсомольская организация «Молодая гвардия», в которую я вступил активным членом. Прошу в свободное время зайти ко мне на квартиру, и я все подробно расскажу. Мой адрес: ул. Чкалова, № 12, ход 1–й, квартира Громова Василия Григорьевича.
20 декабря 1942 года
Почепцов Геннадий.
— Господин гауптвахтмейстер приказал немедленно заняться этим, — сказал жандарм, вручая пакет.
Соликовский читал и не верил своим глазам. Лицо его покрылось густыми багровыми пятнами, ладони рук вспотели…
Несколько раз он нетерпеливо выглядывал в коридор, спрашивал, не пришел ли Давыдов, выбегал даже на улицу. «Самому надо было пойти, — мысленно ругал он себя, — этот бирюк пока доплетется… Неужели упустим?»
Когда в кабинет вошел юноша с бледным, нервным лицам и безвольно опущенными руками, Соликовский обрадованно бросился к нему:
— Ты Почепцов?
Тот кивнул.
— Твое? — Соликовский указал на стол, где лежало заявление.
Почепцов снова кивнул.
— Ну, выкладывай все. Быстро! И смотри мне… — Соликовский взял со стола ременную плеть, поднес ее к самому лицу Почепцова.
— Нюхал?
Почепцов отшатнулся, на лбу его выступила испарина.
— Сейчас… Сейчас я все расскажу. Я не виноват! Я ничего не делал… Я только так вступил, просто так… — шаря непослушными руками по карманам, забормотал он. — Я все расскажу. Это они все делали! Они все… Вот…
Вынув из кармана скомканную бумажку, он поспешно протянул ее Соликовскому.
— Вот тут… Тут все записаны… Третьякевич, Кошевой, Туркенич, Шевцова, Тюленин, Левашов… Все! А вот тут первомайская группа, у них Попов главный… Я вам все расскажу… У них и оружие спрятано. Я вам их склад покажу, я видел…
Через час Соликовский знал все.
Вызвав к себе Захарова и Подтынного, он отдал им списки, составленные Почепцовым, приказал:
— Сегодня же ночью арестовать! Всех!
В сером бараке тревожно захлопали двери, коридор наполнился гулким топотом кованых сапог. Патрульные отряды полицейских спешно отправлялись в город.
Окинув взглядом съежившуюся, дрожащую фигуру Почепцова, Соликовский усмехнулся:
— Можешь идти домой. Батьке привет передай. Только никуда не отлучайся. Еще понадобишься…
Почепцов испуганно затряс головой.
— Н–нет, домой мне нельзя… Они… Они меня…
— Ладно, — усмехнулся Соликовский. — Переночуешь в камере. А завтра тебе некого будет бояться…
В пустой темной камере Почепцов присел на холодный земляной пол, уткнув голову в колени. Спутанные, лихорадочные мысли беспорядочно замелькали в воспаленном мозгу. Будто в калейдоскопе, завертелись перед глазами, поплыли в розовом туманном мареве какие‑то фантастические видения…
Откуда‑то из мрака выплыло печальное женское лицо. Ласковые, грустные, давно поблекшие глаза, вокруг губ — мелкие частые складки. Губы чуть заметно шевелятся, шепчут: «Жалкий ты мой, единственный…» Мать. Она еще ничего не знает, ждет дома сына, как всегда, скорбно подперев кулаком щеку, думая какую‑то свою невеселую вечную думу…
Вдруг настойчивый скрипучий голос прошипел над ухом: «Пока не поздно, сообщи кому следует все… Немцы щедро заплатят. Проси корову, а может, и дом подарят…» Маленькие глазки воровато бегают по сторонам, на худой длинной шее жалко бьется острый кадык… А как отчим испугался, когда увидел на столе немецкие сигареты! Он все время допытывался: с кем ходишь, чем занимаешься? И всегда радовался, когда Геннадий приносил домой найденную в степи вещь — солдатский ремень, противогаз, зажигалку… А тут испугался…
Уляша… Когда она злится, у нее сразу белеет кончик носа и руки быстро–быстро начинают перебирать свисающие на грудь косы. «Ты, Геннадий, просто хотел соригинальничать. Какой же Печорин герой? Он эгоист и думал только о себе, а на окружающих ему наплевать. И ты такой же Печорин…» После того памятного сочинения на тему «Твой любимый герой» его все в школе стали называть Печориным. И Димка Фомин, друг, тоже после этого фыркал: «Тоже мне нашел героя… Ну, я понимаю, Чапаев, Суворов, Чкалов… А то — Печорин!» Сейчас к Димке уже, наверное, пришли… А Уляшу он все‑таки не выдал. Не мог, не поднялась рука написать ее фамилию…
Внезапно бешеная пляска мыслей и воспоминаний разом оборвалась, и Геннадий представил себе яркую картину: в маленькой комнатке с плотно занавешенными окнами сидят его сверстники, товарищи по школе, и Виктор Третьякевич, строгий, необыкновенно серьезный, смотрит прямо ему в глаза: «Повторяй за мной: «И если я нарушу эту священную клятву… то пусть меня покарает суровая рука моих товарищей…» Словно эхо, торжественно звучат десятки голосов: «Пусть покарает!»
…Почепцов зябко поежился. Прижавшись к сырой, шершавой стене, он в страхе закрыл глаза…
Так прошло несколько часов. Неожиданно скрипнула дверь камеры, и в квадратном, слабо освещенном проеме показалась приземистая фигура Димки Фомина. Кто- то толкнул его в спину: «Располагайся!» — и дверь снова захлопнулась.
Привыкшие к темноте глаза Почепцова хорошо различали, как Фомин, вытянув перед собой руки, сделал несколько осторожных шагов, остановился, прислушиваясь, потом, повернув голову в сторону Почепцова, шепотом спросил:
— Есть тут кто?
Почепцов промолчал, теснее прижался к стене. Димка наугад двинулся вперед, споткнувшись о вытянутые ноги Почепцова, присел на корточки, ощупал руками его грудь, шею, лицо.
— Кто, кто здесь? — И вдруг изумленно воскликнул: — Генка, ты?!
В ответ послышалось что‑то неопределенное.
— Значит, тоже? — не то обрадованно, не то огорченно воскликнул Фомин. — Били? Как же они дознались? Неужели хлопцы?.. Нет… Не такие наши хлопцы… Верно, Генка? А? Ты что молчишь?
Димкина рука снова скользнула по лицу Почепцова.
— Дрожишь весь… Замерз? Боишься? Не трусь… — Димка подвинулся поближе, зашептал: — Слышь, Генка, наши вот–вот уже здесь будут. Мы позавчера собирались у Попова… Я бегал за тобой, мать сказала — ушел ты. И вчера тебя не видно было… Ты где пропадал, а? Да что ж ты молчишь? Заболел, что ли? Дрожишь весь, а лицо горячее. Ну‑ка на вот, укройся.
Димка стянул с себя ватную стеганую телогрейку, пропитанную запахом мазута — прошлым летом он работал трактористом в пригородном совхозе, — и накрыл Почепцова.
…Эх, Димка, Димка! Если бы ты знал, каким подлым трусом, слабодушным щенком оказался этот дрожащий хлюпик, когда‑то называвшийся твоим другом!
Да, они были друзьями — крутолобый, плотный, как орешек, Демьян Фомин и болезненно–бледный, словно выросшее в подвале растение, Геннадий Почепцов. Трудно сказать, что их сдружило. Может быть, стихи — Димка очень любил их, а Геннадий слыл в школе признанным поэтом и на литературных вечерах иногда читал глухим голосом свои произведения. А может, Димке просто жаль было этого нелюдимого тихоню, и он решил взять его под свое покровительство: зная лихую Димкину натуру, никто не отважился бы обидеть Геннадия…
У Геннадия трудно сложилась жизнь. Шести лет он остался без отца. Мать, малограмотная, тихая женщина, тянулась изо всех сил, лишь бы ее единственный сын ни в чем не знал нужды. Пожалуй, только ради него вышла она вторично замуж за желчного, скупого до крайности Василия Громова: «Какой ни есть, а все отец будет». Влияние отчима сказалось на Геннадии — у него рано появился вкус к деньгам, рос он дичком, никому не доверяясь, ни во что не веря…
Когда фашисты подошли к Краснодону, Геннадий заканчивал девятый класс. В городе не хватало транспорта для эвакуации, и старшеклассники решили пешком пробираться на восток.
Перед уходом Димка забежал к приятелю:
— А ты что же не собираешься?
— Я еще не решил… Отца жду…
— Что ты? А если отец останется — ты тоже, с фашистами?!
Геннадий неопределенно пожал плечами.
Димка ушел, а Геннадий остался в городе. Но через полмесяца они встретились снова: фашистские войска прорвались в тыл и отрезали дорогу на восток.
Потом они виделись редко — Димка пропадал где‑то в городе, у него там завелись новые знакомые. И вдруг однажды он сам пришел к Геннадию:
— Пойдем в Деревечки — я там кукурузное поле видел, наломаем кочанов…
Когда они зашли в глубь кукурузного поля, Димка потянул Геннадия за руку:
— Присядем, есть разговор…
Туманно, не называя фамилий, он рассказал, что в городе есть ребята, которые поклялись бить фашистов, и они уже кое‑что сделали, а сейчас они готовятся к еще более решительным действиям.
— Хотел бы ты быть с ними? — посмотрел он в упор на Геннадия.
Тот утвердительно кивнул.
На следующий день Фомин свел его с Анатолием Поповым, и они втроем пошли в городской парк. Там на усыпанных опавшими листьями скамейках сидели ребята, среди которых Геннадий увидел немало своих знакомых. Они говорили о том, кто и где сегодня ночью расклеит антифашистские листовки. Это было очередное собрание молодогвардейцев. Проводил его Виктор Третьякевич. Геннадий знал его немного. Виктор был когда‑то комсоргом школы имени Ворошилова и по комсомольским делам приходил иногда в Первомайку.
