Петр Дружинин - Идеология и филология. Т. 3. Дело Константина Азадовского. Документальное исследование
В нашем штабе одна за другой составлялись и редактировались бумаги, скапливалась и складировалась информация, отдыхала за чашкой кофе рыскавшая без устали по городу, несмотря на столь же глубокую, как у Светы Крючковой, беременность, Зигрида Цехновицер. Только Яша Гордин действовал наособицу… Даже моя заскучавшая на пенсии мать почувствовала себя вновь на важной политической службе.
Однако это только один взгляд. В действительности история с Азадовскими воспринималась в том кругу болезненно и, разумеется, драматически. Кажущаяся легкость происходящего, как это описывает Топоров («…отдыхала за чашкой кофе…» и пр.), дорого стоила Зигриде Ванаг, жене Ю.О. Цехновицера: она потеряла ребенка незадолго до родов. Но и это было еще не все. Некоторых ожидали неприятности по службе.
Приведем письмо С.С. Гречишкина (1948–2009), еще одного участника «сопротивления», которое он написал К.М. Азадовскому спустя более чем десятилетие – 6 января 1992 года:
…Я набрался смелости известить Вас (может быть, просто напомнить) о некоторых обстоятельствах, возникших после Вашего неправедного ареста, в Институте русской литературы (Пушкинский Дом) АН СССР, где я имел честь тогда служить.
Узнав о Вашем аресте, меня немедленно вызвал к себе тогдашний директор Института А.Н. Иезуитов (Ваши научные интересы, Константин Маркович, лежат в иной сфере, однако, я осмелюсь освежить в Вашей памяти хотя бы начальные вехи творческого пути Андрея Николаевича: «В.И. Ленин и вопросы реализма» (1974, докторская диссертация), «Живое оружие. Принцип партийности литературы в трудах В.И. Ленина» (Л., 1973), «Социалистический реализм в теоретическом освещении» (Л., 1975) и т. д. и т. п.). Разговаривал со мной маститый теоретик литературы весьма неласково, запугивал, однако чувствовалось, что он рад Вашему аресту, возбужденно доволен.
Меня поразило, что Иезуитов узнал о моем визите к Вашему следователю (имевшему место за день до разговора с директором ИРЛИ), к которому я пришел без повестки с целью дать (увы, приходится прибегать к языку неподражаемых отечественных протоколов) «положительную характеристику» Вашей «личности». В конце разговора бдительный начальник заявил безапелляционно, что вскорости после Вашего ареста арестуют А.В. Лаврова и меня.
В тот же день Иезуитов вызвал на «ковер» К.Д. Муратову (главного редактора 4-го тома академической «Истории русской литературы», для которого предназначалась Ваша статья о новокрестьянской поэзии, утвержденная к печати). Иезуитов категорически потребовал изъять из машинописи тома Вашу статью и срочно заказать статью по сходной проблематике другому лицу (А.И. Михайлову из сектора советской литературы). Ксения Дмитриевна (кстати, она и многие другие пушкинодомские ученые – назову лишь М.П. Алексеева, Д.С. Лихачева, А.М. Панченко, Г.В. Маркелова, В.А. Туниманова, Л.И. Емельянова – вела (вели) себя безупречно в истории Вашего ареста и заключения) предложила оставить в томе Вашу статью, но временно объявить в качестве авторских фамилии мою и Лаврова с тем, чтобы потом в корректуре заменить их Вашей. Директор злорадно отказал, сказав (ручаюсь за точность цитаты, разговор с К.Д. Муратовой вечером того же дня я отчетливо помню): «Азадовский уже “полетел”, за ним “полетят” Гречишкин и Лавров…»
Вам известно, конечно, Константин Маркович, что покойный академик М.П. Алексеев обратился в те дни с письмом к прокурору города Соловьеву с ходатайством об изменении Вам меры пресечения (вместо содержания под стражей до суда – подписка о невыезде), в котором (помимо высокой оценки Вашей научной деятельности) ручался честью, что (при изменении меры пресечения) Вы не скроетесь от следствия и суда. Так вот, знаете ли Вы, что после того, как это письмо ушло в прокуратуру (кстати, как узнал Иезуитов об отправке письма и о его содержании?), товарищ директор вызвал Михаила Павловича, угрожал (да, да), в хамской форме требовал отказаться от любой помощи Вам и т. д. Аналогичный разговор состоялся у Иезуитова с академиком Д.С. Лихачевым.
Вот, пожалуй, и все, что я намеревался сообщить Вам. Эти сведения Вам подтвердят А.В. Лавров, К.Д. Муратова и Д.С. Лихачев.
После прочтения этого текста может возникнуть вопрос: почему среди подписавших письма не было академика Д.С. Лихачева? Ведь он в 1980 году рекомендовал Азадовского в члены Союза писателей и относился к нему с явной симпатией. В качестве ответа приведем строки из воспоминаний А.В. Лаврова:
В январе 1981 года мы с моим другом и соавтором Сергеем Гречишкиным собирали письма в защиту нашего общего друга, известного литературоведа и переводчика Константина Азадовского, ставшего жертвой провокации со стороны «доблестных органов» и арестованного (ныне реабилитированного). Первое письмо отправил по инстанциям, перечислив все свои высокие титулы, М.П. Алексеев (и получил в ответ хамскую отписку с обращением «тов. Алексееву М.П.»), еще одно письмо пошло за подписями нескольких известных ленинградских профессоров. С аналогичной просьбой обратились мы и к Дмитрию Сергеевичу, но он отказался – и отнюдь не из соображений осторожности: «Письмо за моей подписью только ухудшит в данном случае ситуацию. Для них мое имя в одном может сыграть свою роль – убедить дополнительно в том, что они правильно поступили».
Столь пессимистичный взгляд Д.С. Лихачева, действительно в те годы не имевшего никакого кредита у власти, объясняется ситуацией, сложившейся тогда вокруг его собственного зятя: в тот же период времени и в тех же Крестах сидел доктор физико-математических наук, ученый-океанолог, директор ленинградского филиала Института океанологии АН СССР Сергей Сергеевич Зилитинкевич, муж его дочери Людмилы. Никакие попытки, которые предпринимал Д.С. Лихачев для спасения зятя, не помогли облегчить его участь; сам Дмитрий Сергеевич позднее писал, что его усилия даже повредили. Зилитинкевич несколько лет провел в Крестах (где они и познакомились с Азадовским, оказавшись на короткое время в одной камере) и получил восемь лет заключения, которые отбывал сначала в колонии, а затем на «химии» в г. Выкса Горьковской области.
Кресты и адвокаты
Итак, 22 декабря 1980 года в переулок Крылова приехал автозак, и Азадовского отправили в Следственный изолятор № 1 г. Ленинграда, традиционно и по сей день именуемый Кресты. Здесь он попал в совершенно иной мир – незнакомый, чуждый и, разумеется, опасный. В этой городской тюрьме, построенной еще в конце XIX столетия, большинство некогда одиночных камер было приспособлено в советское время для четырех человек; в действительности плотность заселения их была вдвое, втрое, а то и вчетверо больше. В камере 447, куда доставили Азадовского, находилось в тот момент 6 человек. Пресловутой «параши» уже не было – в 1970-е годы тюрьму оснастили современной сантехникой: в каждой камере стоял унитаз.
Это был так называемый следственный корпус – в нем содержались «первоходки», то есть дожидающиеся первого в своей жизни судебного процесса в качестве обвиняемых. И хотя каждый, кто попадал в советскую тюрьму, знал о существовании оправдательного приговора, реальность была иной: вся система советского уголовного судопроизводства практически исключала оправдание. Даже если обвиняемый совершенно точно невиновен, но уже «закрыт» и дожидается суда в СИЗО, то ему дадут или условный срок, или ровно такой, какой он уже отсидел, отпустив его лишь из зала суда после оглашения приговора. Ничто не должно было дискредитировать советскую судебную систему.
Водворение Азадовского в тюремную камеру происходило рутинным образом: «шмон», сдача под опись личных вещей, душ, получение матраса с подушкой (ясное дело, без белья) и путь по галереям Крестов с этажа на этаж в сопровождении конвойного от приемника до будущего местожительства. В камере были в основном молодые пацаны – лет от 18 до 20, но были и люди постарше (об одном из них речь пойдет далее). В этой камере Азадовский проведет два с половиной месяца, ничего не зная ни о судьбе Светланы, ни о здоровье матери. Его ни разу не вызовут на допрос, словно забыв о его существовании. Каждый день он ждал, что его пригласят к следователю или адвокату – ведь других сокамерников «дергали» чуть ли не ежедневно. Но увы! И в этом информационном вакууме он находился почти два месяца.
О своем тюремном быте Азадовский вспоминал впоследствии редко и нехотя, и об этом периоде его тюремно-лагерной эпопеи мы располагаем очень скудными сведениями. Однако в 1993 году, когда петербургские литераторы делились мнениями (а некоторые – воспоминаниями) по случаю 100-летия Крестов, он все-таки высказался в одном интервью:
Первое впечатление – это ужас! Ужас наводит все: обстановка, голые выкрашенные стены, водопроводные трубы, грязь. В этих условиях каждый штрих, каждая деталь вызывает у «новичка» только одно чувство – чувство ужаса.
![Георгий Дружинин - Нестандартные версии истории[СИ]](/uploads/posts/books/no-image.jpg)
