Петр Дружинин - Идеология и филология. Т. 3. Дело Константина Азадовского. Документальное исследование
Или возьмем другую «еврейскую» работу: адвокаты с «допуском» к особо важным делам, то есть делам, которые ведет КГБ. Моя жена со смешком рассказывала после суда: «Знаешь, Мишка, я хотела нанять тебе русского адвоката – ну, чтобы не создавалось впечатления, что свой своего покрывает, – ни одного русского не нашла». Так вот, в лагере этих адвокатов зовут «карманными»: они находятся в кармане у КГБ – из одного кармана оно вынимает тебе прокурора, из другого адвоката. Адвокаты, важнейшие помощники следствия на процессе, используются КГБ для выполнения таких тонких дел, которые собственным дуболомам из аппарата не под силу. Именно такую роль, «подстилки КГБ», например, сыграл – увы! – мой однофамилец адвокат Хейфец на процессе моего товарища В. Марамзина, склонив его к «чистосердечному раскаянию» и «отпору Западу» – сами следователи не могли бы сделать это лучше. Но Хейфец из лучших: за политические услуги, оказанные обвинению, он умеет выбить значительное снижение срока заключения, остальные не требуют и этого, радуясь лишь похвале презирающих их кагебистских шефов…
Владимир Марамзин был арестован, как и Михаил Хейфец, в 1974 году за составление машинописного собрания сочинений Иосифа Бродского, а также за распространение запрещенной литературы – книг М. Джиласа, А. Солженицына и др. На суде в феврале 1975 года он признал свою вину и написал покаянное письмо, переданное через МИД СССР во Францию и опубликованное в газете «Le Monde», а по-русски – в «Ленинградской правде» от 21 февраля. В результате такого беспрецедентного раскаяния он получил 5 лет лишения свободы условно, с разрешением выехать во Францию (куда и прибыл в том же году). Обосновавшись в Париже, Марамзин много сделал для правозащитного движения (рассказ о его помощи Азадовскому, с которым он был знаком лично, впереди).
Что касается такого «раскаяния», которое в общем-то можно назвать сделкой со следствием, то вряд ли найдется человек, который осмелится сказать что-либо порицающее в адрес Марамзина. Тот, кто уже находится в узилище и кому грозит длительный срок, имеет, нам кажется, право сделать выбор в пользу свободы, избежав таким образом нескольких лет заключения. Нужно понимать состояние этого человека, по сути находящегося на дыбе. А поскольку в 1970-е годы советская власть стала проявлять гуманность и попросту высылала диссидентов за границу, то не будем упрекать тех немногих счастливчиков, которым удалось этим воспользоваться.
Проблема в том, что намного чаще такие сделки заканчивались не освобождением в зале суда с последующей отправкой в Париж или Вену, а реальным сроком, который потом еще и «накручивался» в тюрьме или на зоне. Когда же обвинение выступает со статьей, подразумевающей в качестве наказания высшую меру, то покаяние может и не повлечь за собой реальных последствий – человек в этом случае кается без всяких надежд на освобождение, только ради сохранения жизни. Вспомним дело ленинградского распорядителя Фонда Солженицына В.Т. Репина, арестованного в 1981 году; он дал обширные признательные показания и был приговорен к двум годам заключения и трем высылки, хотя поначалу ему грозило наказание вплоть до высшей меры. Об этом деле сообщает ленинградец Валерий Ронкин (1936–2010), бывший политзаключенный:
Я очень боялся за судьбу Вени [Иофе] и других людей, которых называл Репин. Тогда я еще не знал, что Репина чуть ли не год пугали расстрелом, арестом жены и помещением ребенка, родившегося уже после его ареста, в детский дом. Жаль хорошего парня, которого изломала система.
Адвокат Хейфец был участником громких политических процессов как задолго до 1981 года (например, нашумевшее «самолетное дело» – о попытке захвата самолета 15 июня 1970 года группой отказников-евреев), так и позже, однако его бывшие подзащитные отзывались впоследствии о его «помощи» на удивление единодушно. Когда в 1983 году за хранение запрещенной литературы был арестован очередной ленинградский «политический» – филолог М.Б. Мейлах, то и ему по счастливой случайности достался тот же самый защитник, о котором он спустя несколько лет напишет: «Появился адвокат Хейфец (о котором нельзя даже было сказать “адвокат – нанятая совесть”, так как совести он не имел)». Относительно пользы, которую этот адвокат мог оказать, М.Б. Мейлах делает такую ремарку: «Совершенно бесполезный адвокат, по моим представлениям, годный лишь служить почтальоном». Здесь еще раз отметим: Хейфец в деле Азадовского на себя не взял даже скромной роли почтальона.
В любом случае парижская «Русская мысль», в которой к тому времени уже активно сотрудничал упоминавшийся выше В. Марамзин, никоим образом не могла знать, как и почему Хейфец вошел в дело Азадовского. Однако вывод газетой был сделан следующий: «Факт назначения С. Хейфеца адвокатом Азадовского еще раз указывает, что реально этим делом занимаются органы госбезопасности».
Вернувшись в камеру после встречи с Хейфецем, Азадовский стал обдумывать ситуацию. Как узнать, что происходит со Светой? Что значит «дала показания»? Пытается выгородить? Это могло означать лишь одно: Светлана, все обдумав и взвесив, пытается взять на себя еще и те эпизоды, которые следствие инкриминирует ему. Цель – снять с него обвинение, поставить суд перед необходимостью его освободить.
Но так ли это? Как узнать правду? Можно ли связаться со Светой – она ведь находится совсем близко, на женской половине Крестов. Эти мысли неотступно сверлили мозг, угнетали его и мучили. Что придумать?
Найти выход ему помог один из сокамерников.
Он был посажен то ли за кражу, то ли за мошенничество и проходил, сколько можно было понять из его глухих проговорок, по ведомству БХСС (Главного управления по борьбе с хищениями социалистической собственности МВД). На вид он был чистый аферист – обаятельный еврей, умный, острый на язык… Звали его Вадим Розенберг (но в камере называли Фимой); его слова и мнения были, как правило, дельными, в отличие от детского лепета остальных сокамерников. И довольно быстро в том мире, в котором, как известно, не верят – не боятся – не просят, у Азадовского появился товарищ. Фима действительно старался помочь ему морально, участливо выслушивал, подсказывал, давал советы. В сущности, он оказался в тот период единственным собеседником Азадовского, с остальными было просто не о чем говорить. (В ретроспективной оценке это обстоятельство также представляется частью общего замысла, который реализовывался в отношении Азадовского.)
Конечно, в глубине души он не слишком доверял Фиме и совершенно не откровенничал с ним: не делился своими мыслями по делу, не называл имен, не сообщал фактов… Но Фима и не настаивал, понимая обстоятельства, однако всячески подчеркивал, что готов помочь. А коммуникативные таланты у него были блестящими – в этом Константин мог не раз убедиться. Розенберг запросто общался с теми, кто является в тюрьме посредником между заключенными и внешним миром: с «баландёрами» (осужденными, раздающими еду) и «контролерами» (надзирателями); именно через них и осуществляется обычно отправка и доставка «маляв». Азадовский не раз видел, сколь успешно Фима оказывал содействие своим сокамерникм – «малявы» уходили по адресу, затем приходил ответ… Что это также могло быть оперативной «игрой», ему вовсе не приходило в голову.
Что беспокоило Азадовского намного серьезней, так это «дружеские» поползновения Фимы иного рода. В своей жалобе в ЦК КПСС от 15 февраля 1982 года он писал: «Я был помещен в камеру с намеренно подобранными в ней заключенными, и один из них, В.Г. Розенберг, постоянно и целенаправленно провоцировал меня на действия, наказуемые по ст. 121 УК». Статья эта карала за мужеложество, притом срок по ней был до 5 лет. Другими словами – мы можем это утверждать определенно, – ленинградские органы, желая вменить Азадовскому еще какую-либо статью (история с фотографиями – одна из таких попыток), прощупывали его на предмет гомосексуальных наклонностей, с тем чтобы в случае положительного эффекта спровоцировать его на какие-либо действия, а затем осудить еще и по 121-й статье, которая, как известно, не обещает осужденному легкой жизни в ГУЛАГе. Ленинградец Л.С. Клейн, который был 5 марта 1981 года арестован формально именно по этой статье, писал впоследствии: «Коллеги арестованного [Азадовского] были уверены, что наркотики ему подброшены при обыске. Заодно многих его приятелей пытались обвинить на допросах в гомосексуальных сношениях с ним». То есть в данном случае Розенберг совершенно точно участвовал в провокации.
Однако Азадовского заботила Светлана. Фиму постоянно вызывали, как он говорил, «на допросы», с которых он возвращался и сообщал Азадовскому детали, живо его волновавшие. Главным образом о Светлане. Однажды, ссылаясь на случайный разговор со знакомой контролершей, сказал, что Светлана сошла с ума. В другой раз сказал, что его вызывали не по его собственному делу, что следователь расспрашивал его о сокамерниках, в том числе об Азадовском. При этом он стал расспрашивать Азадовского: что же такое он все-таки натворил, если дело у него по 224-3, а вопросы задаются такие, что тянет, похоже, на 70-ю. Азадовский старался понять, что в этих словах правда, а что говорится для того, чтобы сбить его с толку. А однажды в начале марта (следствие по делу Азадовского уже подходило к концу) Розенберг даже признался, что его «прижали к стенке» и заставили подписать какие-то показания.
![Георгий Дружинин - Нестандартные версии истории[СИ]](/uploads/posts/books/no-image.jpg)
