Павел Щёголев - Падение царского режима. Том 1
Председатель. – Т.-е. в шпионаже или в политическом давлении не попались?
Хвостов. – Теперь, когда я ушел, ген. Глобачев (начальник охранного отделения) выразил одному моему знакомому свое сожаление, что я относился к начальнику охранного отделения с недоверием и не спросил его об этом кружке, потому что он мне мог указать, кого нужно было и как обыскать, так что я бы знал, кого надо было искать и арестовывать. Я не был с ним откровенен; я только принимал его доклады. Доверия же тем, кто служил при Белецком, я оказывать не мог. Но ген. Глобачев, кажется, заслуживал доверия. Глобачев выражал сожаление, что я от него конспирировал… При Белецком, каждый из агентов посылал свое показание, – посылал в свое охранное отделение. И, кроме того, являлся с докладом Комиссаров к Белецкому и, повидимому, и начальник охранного отделения являлся к Белецкому. Большого труда стоило узнавать от них, что там делается. Но потом удавалось от разных лиц, в особенности от комиссаровских агентов, и кое-что и от него самого, а именно то, что там было огромное количество людей, вечная толкучка, вечный праздник… И потом, из тех листков, которые мне удалось получить, я имел возможность установить, что там велся дневник ежедневно, каждый час, каждую минуту о том, что делал Распутин (кроме того времени, когда его упускали из виду, когда его Мануйлов на автомобиле куда-то увозил или же он сам исчезал)… Записывалась каждая минута: «Пришла Шаховская», «поехал с Муней Головиной к Добровольскому», «вернулся», «поехал куда-то»… – все эти вопросы целиком освещались…
Но потом жаловались, что трудно уследить, куда он уезжал с Манасевичем-Мануйловым на военном автомобиле… Мне было крайне подозрительно: куда он на военном автомобиле уезжал? Справиться было невозможно, и потому мое внимание не столько сосредоточилось на Симановиче и Волынском, сколько на том, что Манасевич-Мануйлов, по каким-то темным делам, на военном автомобиле увозит куда-то Распутина: потому что, если не темные дела, – зачем же его так стремительно увозить, что его невозможно было догнать?… Никакие охранные агенты его догнать не могли!… Я попытался лишить его этого автомобиля…
Председатель. – А по чьему распоряжению был у него автомобиль?
Хвостов. – Генерала Поливанова… Повидимому из Царского Села было распоряжение дать ему автомобиль. (Этот автомобиль сперва ген. Поливанов отобрал, но получил предписание этого не касаться…) Я установил номер автомобиля (мне хотелось отнять его, так как я не мог установить, куда Манасевич-Мануйлов доставляет Распутина). И вот, мне удалось установить № автомобиля, но трудно было ездить за этим автомобилем… Мануйлов-Манасевич постоянно у него бывал, постоянно ему внушал… Он ему внушил назначение Штюрмера. Не Штюрмер создал Мануйлова, а Мануйлов создал Штюрмера! И не Питирим создал Осипенко, а Осипенко создал Питирима! Осипенко видел в Питириме фигуру очень ограниченную; а Мануйлов взял через Гришку того, кого нужно было, председателем Совета Министров и Министерства Внутренних Дел… Потому что Мануйлов был постоянно с ним… Принимая во внимание характеристику, которую имел Мануйлов по делам департамента полиции, – характеристику его, которую представил взятый мною товарищ министра Климович, – я в высшей степени отрицательно относился к Мануйлову, и у нас взаимно постоянно выходило недоразумение… Одним словом, началась борьба. При чем он находил, что я врежу тем, что начал расследование и шумлю по делу Распутина, обвинял меня при дворе, что разговорами о Распутине я колеблю престиж власти и трона, начал про меня пускать всякие небылицы в Царском Селе… Одним словом, борьба у нас шла вовсю – открытая!…
Председатель. – Мануйлов-Манасевич, как стоял в Царском?
Хвостов. – Он стоял близко к кружку Вырубовой: он там постоянно бывал, бывал у Распутина… Вырубова, с моей точки зрения, как мне казалось тогда (может быть, я ошибаюсь) – несчастная женщина, – истеричка, недалекая, которая попала под гипнотическое влияние Распутина… Несомненно, Распутин был один из самых сильных гипнотизеров, которых я когда-нибудь встречал! Когда я его видел, я ощущал полную подавленность; а между тем, никогда ни один гипнотизер не мог на меня подействовать. Распутин меня давил; несомненно, у него была большая сила гипноза… И на эту дурковатую истеричку он влиял поразительно: она целовала полы его кафтана!… Он всячески над нею надругивался: например, привозил к ней уличных женщин, свою кухарку, какую-нибудь судомойку, грязную публичную женщину, – всех он привозил, которые ему понравятся, всех он привозил к ней в гости, чтобы укрощать ее гордыню, – всех заставлял угощать, кормить, чтобы смирить ее гордость… Он заставлял ее делать все, что ему было угодно, чтобы показать ей свою силу! У Вырубовой бывало много лиц, она была завалена различными прошениями, которые она должна была передавать во дворец и исполнить их; что там исполняла,[*] что нет – не знаю… Она была завалена десятками писем, прошениями и просьбами, при чем, – так как ее опутал Распутин, а ему близки были кружки низменные, – то прошения были грязного свойства. Рядом с прошением министра было письмо горничной о назначении ее при уборной такого-то вокзала, – вот этакие бывали прошения! Или: тот-то просит во дворце место для горничной. А так как компания была или Симановича или разных его знакомых, то прошения были дешевого свойства. И все это она с покорностью исполняла, повинуясь и покоряясь, слепо веря, что враги Распутина были врагами ее, а друзья Распутина были ее друзьями…
Председатель. – Как исполняла она эти просьбы?
Хвостов. – Мне кажется, что при дворе она была единственным человеком, которому доверяли всецело… С моей точки зрения, там запирались от всех и ко всем было полное недоверие, было подозрение, что каждый подходит к бывшему императору для того, чтобы что-нибудь получить: один – одно, другой – другое, а третий – третье… А тут казалось, что это преданная женщина, которая с 17 лет – в течение 20 или 10 лет – была во дворце… Потом говорили, что она так глупа, что она не может от себя выдумать какие-нибудь тонкости… Например, как бы серьезный человек ее ни назуживал, чтобы объяснить ей какую-нибудь политическую теорию, она его слов повторить совершенно не могла! А простые вещи, которые Распутин ей говорил, что у того «душа плохая», а у другого – «хорошая», – она хорошо понимала, это было доступно ее разуму, это она могла передавать… И ее слушались, не заподозревая ее в том, что у нее были виды. В этом кружке меня интересовало, кто же тут влиял? Мне казалось совершенно ясно, что Распутин был там центром, а остальные марионетки… Так что мое впечатление: кто близок к Распутину, к кому он благоволит, – благоволит и она. Благоволит он к Бурдукову, – благоволит и она к нему!… Некоторое самостоятельное влияние на нее имели отец и мать Танеевы. При чем мне казалось всегда странным, что Танеев, заигрывающий с либеральной частью общества, друживший с Кривошеиным, Спасовичем и др., – в обществе ее проклинал, говорил, что это – позор семьи, ужас! – про собственную дочь свою говорил, что она от него открещивается… А за кулисами, как мне передавали разные лица, он сам постоянно звонил по телефону и бывал, постоянно общался с ней и был очень мил и дружен… И, повидимому, никаких проклятий не было; если бы проклятия, – то и отношений никаких бы не было! И вот мне казалось в высшей степени подозрительным, когда Танеев забил страшную тревогу с письмом, которое было написано ею и отобрано и которое содержало в себе угрозы по отношению ко мне… Это меня убедило, что Танеев был тут при чем-то… Ибо что же ему было особенно беспокоиться? Ведь он дочь проклял, – почему же он оберегал ее? Дочь написала письмо, – почему же он принимал такое участие? Говорили, что Танеев очень беспокоился: но что же я мог сделать с этим письмом – шантажировать? – Может быть, он думал, что я буду у ней просить пять рублей?… Так вот – это кружок Вырубовой. Если кто-нибудь к ней обращался через Распутина, то она делала с удовольствием, беспрекословно, не имея своей критики. Я был у ней несколько раз, чтобы посмотреть, – есть ли там какая-нибудь критика?… У меня была глупая мысль: нельзя ли повлиять, чтобы как-нибудь устранить Распутина? Я ей доказывал, что это необходимо сделать, думал подставить какого-нибудь монаха, который был бы без гадостей, не вел бы к гибели… Но ничего не удавалось: я всякий раз наталкивался на влияние Распутина! Когда, в конце концов, я потерял всякое терпение, – я сделал об этом доклад бывшему императору; он выслушал доклад вполне благонадежно, но ничего не ответил и ничем не реагировал. Было два таких доклада. После каждого доклада он передавал Александре Федоровне, которая сейчас же сообщала по телефону Распутину. Я не успевал вернуться к себе, как мне передавали, что Распутин ругается: «Как он смел? Я ему покажу! Я его прогоню: он был там, меня ругал»… У меня, к сожалению, этих докладов нет: при обыске, который был в моем отсутствии, их отобрали. Это было 28 февраля или 1 марта в мое отсутствие, когда я был в Орле. В мое отсутствие был произведен обыск возмутительного свойства: ворвалось 25 человек солдат (при чем с ними был студент), приставили детям маленький револьвер, отобрали письма к бывшему императору, копии, черновики (подлинники остались у него)… По счастью, у меня сохранилась копия письма, которую я передал А.Ф. Керенскому (чтобы при каком-либо вторичном обыске не отобрали бы и последнего документа!)… И из этого письма видно, что я докладывал несколько раз о Распутине, говорил, что это ведет к гибели царского дома. Там, в этом письме, было сказано… (документально, не голословно, а заявляю: можете проверить!) – в этом письме я просил быть принятым, чтобы дать объяснение по делу Ржевского и подтвердить о Распутине… Несмотря на то, что царь ко мне относился хорошо, я не был принят, – по настоянию Александры Федоровны…
