Юрий Скоп - Избранное
— Я? — переспросил Кряквин. — А зачем его формулировать?.. Если оно есть, так оно есть.
— Я думаю по-другому… Мужество — это умение сводить на нет свое собственное, тем более разыгравшееся воображение, в данный конкретный момент. Но, кстати, мужество бывает и трусливым…
— Ерунда! Сегодня, как мне кажется, назрела пора говорить о главных, на мой взгляд, принципах управления большими производственными системами. Вот они… Первый принцип — иерархичность. Но — разумная, четкая… Второй — многокритериальность… Дважды два четыре — этого сегодня уже маловато. Третий принцип — самонастройка или самоорганизация. Тут объяснять нечего… И последний, чрезвычайно важный принцип… адаптация! Да, самоприспособляемость предприятия к любому текущему изменению…
— Прекрасно, Алексей Егорович. Мы пьем воду из одного колодца.
Кряквин воткнул в рот папиросу, вышел на крыльцо веранды и тут же вернулся назад:
— Вот что, Иван Андреевич… Как бы это так выразиться, чтобы не шибко обидеть тебя… Потому как я слишком уважаю… да, уважаю тебя! Ты мудрый, как змей, понимаешь?.. А я так пока не умею. Вот этот текст твоего выступления, — Кряквин поднял в руке листы, — есть еще одно подтверждение того, как несовершенство нашего планирования приводит к несовершенству нашего мышления и поведения. Я ведь, по правде сказать, тоже не далеко ушел от тебя. Ей-богу!.. Тоже столько лет думал о другом. Но раз уж задумался, то… надо и говорить. Я-то уже осудил себя за тугодумие, честное слово. А как же? Да, ты пишешь о том, о чем думаю я… Но ведь твои-то мысли так и остаются на бумаге. Молчат… Это ли не показатель нашего несовершенства, Иван?.. Черт его знает, но я, по всей видимости, никогда не смогу понять людей, которые знают что-то, что может привести к пользе, и при этом молчат… Я максималист, Иван… И я готов за истинно верное даже на подвиг!.. Да, да… На подвиг! Пусть тебя не смущает это громкое слово… Я его сейчас произношу ответственно, а не как… какой-нибудь там Шаганский! И мне не надо расписок за это… Неужели уж мы с тобой, Иван Андреевич, такие разные, а?
— Напрасно так считаешь… — неожиданно спокойно и миролюбиво сказал Михеев. — Таким, как ты, я уже был… А вот таким, как я, ты еще будешь.
Кряквин вскинул руку, желая возразить.
— Погоди, — твердо остановил его Михеев. — Я еще не все сказал… И если скажу это все, то только потому, что по-настоящему искренно ценю тебя… И как человека, и как специалиста… Я не хотел бы, Кряквин, чтобы ты повторил уже пройденное мной… Этого лучше бы все-таки избежать. Но если уж повторение неизбежно, то скорее ломай себе шею своими подвигами… Будешь умнее… И будешь точнее разбираться хотя бы в том, что такое компромисс с собой во имя дела и что такое компромисс с делом во имя собственной шкуры.
— Во-во-во! — наставил на Михеева палец Кряквин. — Сейчас я тебе одно место прочитаю… — Он полез в портфель и вытащил из него «Воскресение». — Кстати, эту книгу твой Паша, шофер, просил передать Ксении Павловне… Она ее у него в машине оставила… Это «Воскресение»… Льва Толстого. Сейчас, сейчас… — Кряквин веером пустил из-под большого пальца страницы. — Ага… вот… «…но под давлением жизненных условий, он, правдивый человек, допустил маленькую ложь, состоящую в том, что сказал себе, что для того, чтобы утверждать то, что неразумное — неразумно, надо прежде изучить это неразумное…»
— «…то была маленькая ложь, — закончил цитату Михеев, — но она-то завела его в ту большую ложь, в которой он завяз теперь…»
— Ты что это? — удивленно спросил Кряквин. — Все «Воскресение» наизусть знаешь?
— Нет, нет… Но это место знаю. Толстой здесь говорит о Селенине, друге детства Нехлюдова…
— А может быть, и о тебе тоже? — вырвалось у Кряквина. Он даже сморщился, понимая, что вот сейчас, наверное, кровно обидел Ивана Андреевича…
Тот выдержал паузу.
— Ничего, ничего, Алексей… Не переживай… Я уже привык к твоим шальным выстрелам. У меня иммунитет к ним… — Он криво усмехнулся. — Хотя будь бы я на твоем месте… вернее, наоборот… в общем, точнее… я бы, наверно, послал бы тебя кое-куда…
— Извини, Иван… — мотнул головой Кряквин.
— Охотно. И знаешь почему?.. Да потому что мы с тобой придем к равно-душию…
— К чему, к чему? — насторожился Кряквин.
— К равно-душию, — повторил, отчетливо разрывая слово, Михеев. — То есть к душевному равенству, понял?
— А-а… вспомнил. Мне что-то про это Верещагин говорил…
— А я говорил про это Верещагину, — сказал Михеев. — Понимаешь, время странно изменяет понятия… Равнодушие-то, наверно, когда-то было равно-душием, а не равнодушием в сегодняшнем смысле… Люди, вероятно, стремились к нему, а не добившись его, почему-то сдались… Вот и стало равно-душие — равнодушием… А теперь я скажу тебе самое главное, что давно бы хотел сказать… Я об этом еще никому не говорил, Алексей… А тебе скажу… Болезнь помогла мне основательно поразмышлять над этим… А ты, сам не подозревая ни о чем, подвел разговор к этому… Речь идет «о подвиге за истинно верное». Ты, по-моему, так сформулировал это…
— Так, — напряженно вглядываясь в Михеева, сказал Кряквин.
— Прекрасно… Значит, если бы я еще тогда выступил на том совещании, тоже совершил подвиг?
— Его необходимо было совершить, Иван…
— Я знал, что ты так скажешь… Но подумай, пожалуйста… подумай основательно, так, как ты умеешь в общем-то думать: а хорошо ли это?..
— Что? — перебил его Кряквин.
— Совершать подобные подвиги и становиться героем?
— Ни хрена не понял, — сказал Кряквин.
— Сейчас поймешь… Ответь мне… А нравственно ли вообще… доказывать свою нравственность, если тем более ты в том убежден и уверен, героическими поступками? Что это, скажи мне, за нравственное поведение, которое требует героизма? Ведь речь-то идет не об экстремальных моментах… Что за преувеличенное представление о степени риска? Выдуманный риск… Ведь мы же не на войне?!
— Погоди, погоди… — задумался Кряквин.
— Ну… вот ты завтра, ты, нравственный человек, выйдешь на трибуну, чтобы совершить подвиг. Так? Так. А ты будешь говорить о том, о чем обязан, должен говорить, как обыкновенный честный человек, правильно? Не тот ведь случай-то…
— Ну…
— Так почему же ты, будучи честным, заранее думаешь о том, как будешь доказывать, что ты честный? Почему ты считаешь, что ради этого, элементарного, нужно становиться героем? Нравственно ли это, Алексей, или тут что-то не так?
— Теперь, кажется, все понял, — сказал Кряквин. — А действительно… Фу, ерунда-то какая! Так что ж мне, по-твоему, не выступать?..
— Выступать! — топнул ногой Михеев. — Выступать!..
Дорожка по-зимнему хрустела под ногами. Солнце раскачивалось на листьях. И по дорожке как бы шел сейчас странный, испорченный временем, немой фильм…
На выходе из парка Кряквин услышал тугие хлопки. Чей-то смех… Свернул прямо в зелень и, раздвигая кусты, выбрался к теннисному корту. По нему, залитая солнцем, передвигалась Ксения Павловна… Азарт разогрел ее красивое, загоревшее лицо…
Кряквин с минуту, не больше, смотрел на игру, щуря глаза, а потом, чувствуя в себе все нарастающее и нарастающее раздражение, развернулся, попав головой в паутину, и замкнулась за ним шелестящая стенка листвы…
Колонный зал Дома союзов еще жил перерывом. Люди рассаживались по местам, переговаривались. Стоял мерный, театрально однообразный гул. Чистый хрусталь люстр скользко просвечивал ледяной пустотой. Позолота и гладкая полировка белого мрамора тревожно контрастировали с багряной обивкой партера. Постепенно гул умирал, накапливалась в зале тишина. Одна за другой бесшумно смыкались огромные двери. Сорогин, пощелкав ногтем в микрофон, басовито и в то же время как-то по-домашнему поинтересовался у зала:
— Ну что, товарищи, накурились?..
По залу накатисто, волнами, разошелся шум.
— Вот и хорошо, — сказал министр. — Шумят — это, значит, не спят. Самое время продолжить работу нашего актива… — Он сделал паузу, пережидая оживление, и объявил: — Слово — главному инженеру комбината «Полярный» Кряквину Алексею Егоровичу!.. В настоящее время он исполняет обязанности директора комбината.
Кряквин размашисто шел к трибуне. Все в нем сейчас подобралось. Краем уха он услышал азартную реплику:
— Держись, Егорыч! — и подумал, не оборачиваясь, что это, наверное, кто-то из своих…
Отсюда, с трибуны, ладно просматривался весь зал, окаймленный сверкающей колоннадой… И лица, лица, лица… Знакомые и незнакомые совсем… Из министерства, главка, с родственных предприятий… Эти лица выражали сейчас разное: спокойное, вежливое внимание; внимание действительное; внимание, наработанное за многие годы участий в подобных совещаниях; внимание, смешанное с любопытством — мол, давай, давай… поглядим, что ты за птица; внимание, граничащее со сном: веки опущены, ладонь подпирает лоб, и так далее…
