Семен Либерман - Дела и люди(На совесткой стройке)
Глава пятая МОИ ВСТРЕЧИ С ЛЕНИНЫМ
В течение лета 1918 года гражданская война бушевала по всей стране. Антисоветские восстания следовали одно за другим в Ярославле, в Самаре, Казани и др.; на Волге шла вооруженная борьба Комитета Учредительного Собрания против Красной Армии. Аресты следовали за арестами, смертная казнь сделалась уже массовым явлением. В Екатеринбурге был убит последний царь и его семья. Развал в хозяйстве принял катастрофические размеры, а немцы к этому времени оккупировали всю Украину и Крым. Экономический развал (жуткое русское слово «разруха» было тогда у всех на устах) усугублялся хаотическими экспроприациями и национализациями. Старых хозяев уже не было, а новые еще не пришли. Царила стихия всеобщего поравнения. В законодательстве господствовал дух Ларина: фантастическая быстрота социалистического переворота, стопроцентный коммунизм в несколько месяцев. То, что было общим правилом, сказывалось в большой мере и в специальной области - лесной. Реквизиции и конфискации следовали одни за другими, и государственные учреждения совершенно уж были не в силах охватить всю массу заводов, топливных запасов, которые вдруг оказались в их руках вследствие того, что собственники этого имущества тем или иным способом были устранены. Центральная Россия была отрезана от прежних источников жидкого и минерального топлива - Кавказа и Донецкого бассейна, - и вопрос о заготовке дров приобретал исключительно важное значение. Когда дело приняло совсем уж дурной оборот, и поезда начали останавливаться в пути из-за отсутствия топлива, правительство приняло меру, которая в тот момент показалась спасительной. 27 августа 1918 года, по инициативе М. Ларина, была назначена, так называемая,«диктаторская тройка» для всего лесного хозяйства. Она не была стеснена никакими законными ограничениями, нормами, частными правами. Власти полагали, что достаточно наделить одну центральную инстанцию широкими полномочиями, и она в силах будет привести лесное хозяйство в порядок. «Тройка» состояла из трех верных коммунистов: двух старых большевиков-статистиков, ничего общего не имевших ни с топливным, ни с лесным делом, ни с хозяйственной практикой вообще; третьим членом ее был лесничий одной из окраин, человек мало пригодный к административной деятельности. Единственной его заслугой было то, что во время революции он стал официальным членом коммунистической партии, заявив, что втайне он и раньше был коммунистом, хотя и числился по корпусу «лесничих Его Величества». Очень скоро оказалось, что работа «тройки» привела к ужасающим результатам. «Тройка» действовала вполне в ларинском духе. Пренебрегая всеми традициями своей отрасли хозяйства и отстраняя всех частных предпринимателей, она рассчитывала получить необходимое топливо мерами государственных распоряжений. Прежние лесопромышленники отчасти были рады такому повороту дела: заключив раньше договора с большими заводами о поставке дров и получив на это крупные авансы, они теперь были отстранены от дела, - не имея, конечно, ни намерения, ни возможности вернуть деньги заводам, которые тем временем были национализированы. (Говорили в то время, что лесопромышленники сами, через своих служащих, часто содействовали национализации в местном масштабе). Все положение лесного хозяйства оказалось настолько хаотичным, что я почувствовал необходимость обратить на него внимание власть имущих. Будучи сам работником топливного ведомства, я каждый день ощущал последствия этой нелепой политики. Я решил поговорить обо всем этом с Леонидом Красиным, близким другом Ленина, стоявшим тогда во главе ведомства по снабжению Красной Армии. Правда, моим начальником был не Красин, а сам председатель ВСНХ - Рыков. Но мне казалось, что Красин, сам крупный хозяйственник в прошлом и непосредственно ответственный за снабжение армии, меня лучше поймет. В ноябре 1918 года я позвонил Красину, объяснил причину моего обращения к нему, и он тут же пригласил меня к себе. Он жил тогда в гостинице «Метрополь», на том же коридоре, где и Ларин, но только в противоположном крыле здания. В этом было нечто символическое: в одном конце коридора вырабатывались фантастические проекты, пеклись декреты, там волновались всевозможные прожектеры и спорили утописты, обиженные изобретатели и неудачники. А в другом - совещались трезвые практики, деловые хозяйственники, расчетливые спецы, - и вместе с ними немало людей из старого мира, все еще надеявшихся как-то остановить неудержимый ход событий и вернуться вспять. У Красина я застал инженера Серебровского, старого его приятеля, впоследствии одного из руководителей нефтяной и золотодобывающей промышленности. Разговор мы вели втроем, и по просьбе Красина я подробно остановился на положении дела в лесном хозяйстве, на трудностях работы, на препятствиях, которые приходилось преодолевать. В частности, я обратил его внимание на те несуразности, которые Ларин старался провести в своих декретах. Красин сразу оживился, очень заинтересовался и сказал, что нужно пойти к Ленину- который в то время пустил крылатое словечко Салтыкова-Щедрина о «головотяпстве»в применении к ретивым коммунистическим администраторам,- вот, мол, будет новый пример «головотяяпства». Он в моем присутствии позвонил Ленину. - У меня сидит Либерман, - сказал он, - о котором вы знаете. Он сообщает много существенного о положении в нашем лесном хозяйстве. Мне кажется, вам следовало бы его принять. Признаюсь, не без волнения я ждал результатов этого разговора. Беспокоило меня и то, что я совершил, собственно, нелояльность по отношению к моему непосредственному начальнику Рыкову и к Ларину, которого я очень резко критиковал у Красина. Не успел я вернуться домой, как меня вызвали по телефону из Кремля, и секретарша Ленина, Глазер, попросила меня явиться к Ленину на другой день в три часа. Я позвонил к Красину и убедился, что все сделано по соглашению с ним; Красин меня успокоил и насчет Рыкова, который тоже был приглашен к Ленину, но через полчаса после назначенного мне времени. Я все думал о том, в какой форме представить Ленину мои соображения. Ведь то было время разгула «красного террора». Людей легко «выводили в расход» - и за то, что они сделали, и за то, что они могли бы сделать. Я же был не просто специалист, а член меньшевистской партии. Я отправлялся к главе государства, чтобы представить ему довольно суровую критику одного из секторов его хозяйственной системы как раз в тот момент, когда тысячи людей с оружием в руках боролись за и против этой системы. Уже за несколько минут до трех я стоял у контрольной будки у ворот Кремля. Будка дежурного была еще совсем свежей - она была сколочена из сырых, не струганных досок, - и этим диссонансом с окружающими старинными зданиями она как бы подчеркивала торопливость и неуклюжесть нового строительства. Высокий и энергичный молодой человек, заведующий охраной Кремля, ждал меня в этой будке. Выдав мне мой первый пропуск к Ленину, он приказал одному из солдат охраны проводить меня от ворот до здания, в котором Ленин работал (это было около 250-300 метров). Вокруг здания, где помещалось правительство Советской России, было пусто, да и в самом здании почти никого не было. На повороте лестницы, между этажами, сидел сторож, делая вид, что он не обращает внимания на проходящих. Его меховая шапка с наушниками, меховой воротник и медные пуговицы шинели напоминали о былом. Лестница в слабо освещенном коридоре казалась сероватой, даже грязноватой. Я медленно поднялся до третьего этажа и очутился перед дверью, к которой вели две ступеньки. За этой дверью была небольшая комната, мало соответствовавшая обычному представлению о зале заседаний правительства. Это было небольшое, почти квадратное помещение, с низким потолком, с тремя дверьми и двумя очень низкими окнами, занавешенными тяжелыми полинявшими портьерами красноватого цвета. Между дверьми стояли расставленные в виде буквы Т канцелярские столы - явно приготовленные для заседаний, - и на них были правильно разложены блоккноты и карандаши. В комнате было темновато, хоть день был солнечный и лучи пробивались сквозь тяжелые портьеры. Вдоль стен было расположено несколько кресел - мебель явно сборная, свезенная из разных мест. Пол был покрыт потертым, выцветшим ковром, и все помещение напоминало приемную провинциального адвоката. Впоследствии мне не раз приходилось бывать в этой комнате. Здесь происходили заседания Совета Труда и Обороны, а рядом находился зал заседаний Совнаркома, значительно больший по размерам. Меня встретила Глазер, секретарь Ленина, - маленькая, сухая женщина, с горбом на спине и с голубыми печальными глазами; не в меру большое пенсне, низко сидевшее на носу, делало лицо ее еще более сухим. Она была вся закутана в теплую вязаную шаль, и от этого казалась еще меньше. Что-то иконописное было в ее лице, в ее худобе живых мощей. Мягко предложив мне сесть, она сказала:«Владимир Ильич скоро явится». Не успела она закончить фразу, как послышались быстрые шаги, дверь смежной комнаты открылась, и вошел Ленин. Внимательно глядя на меня, он очень ободряюще пожал мне руку. - Я рад вас видеть. Красин и Рыков мне говорили о вас, - сказал он, слегка картавя, усаживаясь торопливо в кресло. - Потолкуем. Я вас слушаю. Пока я говорил, он все время смотрел на меня, стараясь показать, что мои высказывания его очень интересуют. Я скоро почувствовал необходимую свободу и независимость в разговоре и постепенно от специальной темы «лесозаготовки и топливо» перешел на декреты, которые Ларин пек в это время. Ленин, прерывая меня, заметил: - Конечно, мы делаем много ошибок. Революции не бывают без ошибок. На ошибках мы ведь учимся. Но мы рады, когда можем их исправить. А по существу последних мероприятий «тройки он прибавил: - Что касается этих декретов, - то мы ведь творим революцию. Наша власть, быть может, недолго просуществует, но эти декреты войдут в историю, и будущие революционеры будут на них учиться. Будут, быть может, учиться именно на тех декретах Ларина, которые вам кажутся столь нелепыми. Мы имеем перед собой, в качестве образца, декреты Парижской Коммуны. Он очень внимательно продолжал меня слушать и в то же время сосредоточенно смотрел мне в глаза; в течение всего разговора я чувствовал на себе его острый взгляд. Позднее явился Красин, с обычной своей улыбкой на лице, а за ним пришел и Рыков. Рыков нисколько не удивился, найдя меня у Ленина; он был, очевидно, предупрежден. Ясно было, что Ленин желал сперва выслушать меня наедине, а потом сделать выводы и принять решения совместно со своими обоими помощниками; он этим и меня ограждал от разного рода упреков. Прощаясь, он сказал мне: - Исправление наших ошибок должно идти только сверху, а не от спецов. Поэтому, если у вас будут какие-либо соображения, звоните мне, я сам буду вносить необходимые изменения. Мне казалось тогда, что мой визит к Ленину был не совсем удачен. Но уже на следующий день Ларин пригласил меня к себе. Он, правда, ни словом не упомянул о том, что получил от Ленина инструкцию выслушать меня и учесть мои соображения, но отнесся к ним с большим вниманием.
