Иван Падерин - Ожоги сердца
— Иван Дмитришин работает директором техникума в Борщове Тернопольской области, — сказал Евгений Иванович. — Отважной натуры человек, в Севастополе его называли матросом Кошкой.
— Это по старой привычке, от Льва Николаевича Толстого ко мне прилипло, — смущенно оправдывался неторопливый на слова Иван Дмитришин.
Натура у него действительно флотская: плечи — развернутый метр, черты лица крупные, взгляд задумчивый и вместе с тем прямой, как нацеленный штык. Вначале мне даже казалось, что его не вызовешь на откровенный разговор. Разведчики привыкли больше думать, чем говорить. Но постепенно Дмитришин разговорился.
…Над скалистой грядой приморских гор, над Севастополем синее, пятнистое, похожее на распоротую тельняшку небо. Фашистские бомбардировщики, вслед за которыми тянутся цепочками и вразброс белесые и черные разрывы зенитных снарядов, бомбят Севастополь с большой высоты.
Бомбардировщики уходят порой безнаказанно, а разрывы снарядов и черные столбы от бомбовых ударов, разрастаясь, делают небо мрачным, и кажется, что оно покрыто морщинами, какие появляются на лице матери от горя и беспомощности перед неотвратимой бедой.
И море тоже, как небо, хмурится. Его волны бугрятся, собираются в крутые гребни и хлещут в берега севастопольских бухт, как бы предупреждая: опасность! И хотя с моря Севастополь недоступен, все же грустно смотреть на встревоженные волны.
Неужели Севастополю вновь уготована участь, какая постигла его девяносто лет назад, в Крымскую кампанию? От таких дум в груди тесно: выдохнешь — и грудная клетка не расправляется, словно судорога ее схватила. Но Иван Дмитришин от природы дюжий. Выносливости у него хватит на двоих. Спасибо родителям, не обидели его здоровьем. Хоть камни на нем дроби — выдержит. И винтовка в его руках держится ладно: глаз — от прорези прицела до самого горизонта — не потеряет цель, лишь бы пуля достала. И никто и ничто не истощит в нем веру в правое дело. Так воспитали его школа, Советская страна, в которой родился и вырос. Родом он с Подолья, сын крестьянина, образование — семь классов и школа судовых механиков.
30 октября поступил боевой приказ: батальон выдвигается на передовой оборонительный рубеж — западную окраину села Дуванкой.
Рассвет застал морских пехотинцев на Симферопольском шоссе, на подъеме к Мекензиевым горам. Небо на этот раз голубело. Голубизна всегда располагает к спокойствию. Кругом тихая благодать. И не хотелось думать Дмитришину о том, что идет война, что приближаются суровые испытания огнем. Даже не оглядываясь назад, он зримо представлял себе Севастополь, дымящиеся после ночного налета вражеской авиации склады Северной бухты. Бывалый воин, он понимал, что утренняя благодать и голубое небо — это всего лишь подарок крымской природы, кратковременное напоминание о той поре, которую война отобрала, как видно, надолго…
Севастополь, Севастополь… С высоты Мекензиевых гор кажется, что когда-то давным-давно, еще в пору формирования Крымского полуострова, дотянулся здесь до моря рукой какой-то сказочный гигант. Дотянулся, погрузил пальцы в море и окаменел. Время, вода, ветер деформировали ладонь гигантской руки, скривили пальцы, но не смогли разрушить их. Они стали каменными грядами. Каждый палец — гряда. А между ними образовались бухты. Бухта между большим и указательным пальцами называется Северная, между указательным и средним — Корабельная, между средним и безымянным — Южная, между безымянным и мизинцем — Карантинная.
И кажется, не сегодня, так завтра оживут эти пальцы, сожмутся в мощный кулак — или уже сжались, — и фашистские орды наткнутся на него, как на грозную скалу, которая обрушится на них неотвратимой карой за все злодеяния…
2После того как связист Дмитришин в трудных условиях сумел устранить обрыв линии и к тому же метким выстрелом покончить с гитлеровским лазутчиком, его пригласили в политотдел бригады.
И после беседы в тот же день он перебрался в землянку разведчиков.
Командир взвода разведки старший лейтенант Федор Ермошин встретил его испытующим взглядом. Когда Дмитришин доложил о прибытии, он подал ему руку и сжал ладонь так, что хоть кричи. Не пальцы, а стальные клещи. Набравшись терпения, Дмитришин даже улыбнулся. После этого Ермошин отпустил ладонь и спросил:
— Раньше в разведке бывал?
— Не приходилось.
— Значит, от природы такой?
— Не знаю от чего, но хочу быть таким, какого вам надо в разведку.
На лице Ермошина мелькнула улыбка, и он тут же очень коротко, но удивительно четко разъяснил, какие требования предъявляют к человеку, который решил быть разведчиком.
— Поневоле стать разведчиком нельзя. Надо почувствовать в себе готовность к самым трудным испытаниям. Притворился мертвым — лежи. Даже если тебя испытывают каленым железом — лежи камнем, не дергайся. Научись ходить тише кошки… Разведчик — ночной человек, но действует как днем — разумно и осмотрительно. Самоконтроль и строгость к себе нужны разведчику как дыхание, иначе погибнет раньше срока…
Поговорка «Первый блин комом» во фронтовой жизни не дает права на оправдание промахов и просчетов. Ведь в бою, особенно при вылазках разведчиков к переднему краю противника, малейший просчет оплачивается только кровью, потерей боевых друзей. Поэтому «первого блина» у разведчиков не должно быть, иначе вступит в силу тот самый «противник», который притаился в тебе, — робость. После первой неудачи она, эта робость, при выходе на второе задание будет мешать твоему разуму отыскивать верный путь к решению задачи, затем станет повелителем твоей воли и превратит в труса.
Примерно в таком плане проводил свою линию Федор Ермошин при подготовке взвода к выполнению первого боевого задания. И хотя обстановка на переднем крае изо дня в день усложнялась и взвод бросали с участка на участок как обычных стрелков, все же командир взвода ухитрялся проводить занятия, тренировки по всем статьям «Наставления войсковой разведки». Ночь была в его распоряжении, и гонял он своих разведчиков, как говорится, до седьмого пота.
Что он только не делал с новичками в разведке! Тьма — глаз выколи, а он стремительным броском гонит всех через колючую проволоку в четыре кола. Зацепился, распорол ногу — ни звука и не отставай от идущих впереди. А потом, когда четыре кола останутся позади, он даст вводную:
— Под проволокой остался мой сапог, найти! Время — две минуты!
Сам стоит на одной ноге, другая согнута в коленке, босая. Земля темная — как его найдешь! Ощупывай каждый бугорок. Но вот кто-то докладывает:
— Нашел!
— Как?
— По нюху…
— Молодец!
Или посадит заранее кого-нибудь из самых зрячих в траншею с пулеметной площадкой, остальных разведет в разные концы. Вводная:
— Взять «языка» в траншее! Только учтите, «язык» имеет право обороняться. И лопату настоящую может пустить в ход. Синяки и шишки — три наряда за каждую.
И возвращались, бывало, не раз с синяками и шишками.
Броски на выносливость, ориентирование на местности, плавание в ледяной воде, изучение приемов рукопашного боя, овладение минимумом немецких слов — все подчинялось одному: умей взять и привести «языка».
Захват «языка» — это самое сложное в разведке искусство. Именно искусство, потому что никаких определенных правил и научных трактатов по этому вопросу нет. В каждом эпизоде разные условия, в каждый момент надо действовать с учетом поведения «языка». Убить его в тысячу раз легче, чем взять. Он не палка, не кукла, запрятанная в сундук. У него есть все, что нужно для обороны. Он может применить против тебя оружие, а ты не можешь, тебе надо взять его живым и без крика. Вот и действуй: отвлеки внимание, создай зрительный мираж, ложный шум, опереди противника. Только разведчик знает, как все это сложно.
Тренировки по захвату «языка» командир взвода проводил, как правило, под утро, когда физические и моральные силы разведчиков были на исходе. Он забирался в траншею, объявлял себя объектом для захвата:
— Берите меня отделением!
Первые такие уроки были похожи на возню слепых котят возле кошки, и новички не раз оказывались выброшенными за бруствер, где открытыми ртами ловили воздух и ощупывали себя. В схватках со взводным траншея становилась для них тесной, а для него просторной, и он выскальзывал из рук, как шарик ртути из пальцев.
После освоения некоторых приемов самбо Дмитришину удалось взять взводного, но с каким трудом! И если до сей поры Дмитришин считал себя сильным и выносливым, то после схваток с Ермошиным ему осталось только сожалеть — видно, слишком преувеличенно оценивал свои возможности. Ермошин перевертывал и ломал его как хотел, будто в его стальные руки попадал не Иван Дмитришин — грудь колесом! — а тюфяк неповоротливый.
