Эдик Штейнберг - Материалы биографии
Он открыл мне Гоголя и Блока. Он помог мне увидеть и полюбить природу. Вставая рано утром и завершая свои занятия с темнотой, он одарил мое, почти первобытное сознание уникальным примером жертвенного служения в искусстве. Являясь для меня образцом проживания в творчестве, он в моем полувнятном рисовании заметил то, что со мной и во мне живет еще сегодня. Видимо, поэтому те, кто видят меня часто, могут сказать, что я постоянно вспоминаю и говорю о Петровиче.
У меня в Москве и в Париже, как и в доме Акимыча, висят его работы. В них я вижу благодарность художника жизни и судьбе. А время, вывернутое в пространство его картин, я чувствую, как знак Апокалипсиса. Трудно найти в современности другого человека и художника, так экзистенциально почувствовавшего несвободу быстротекущей жизни, как он. Поэтому для меня пространство остановившегося времени Бориса Петровича Свешникова есть пространство подлинной свободы творчества. За ним будущее.
Э. ШтейнбергПариж, 02.04.1995Статья написана для издания альбома лагерных рисунков Б. П. Свешникова «Борис Свешников» (RA, 1995)
КОНФЕРЕНЦИЯ «РУССКОЕ НЕОФИЦИАЛЬНОЕ ИСКУССТВО»
Всем известно, что советская история – история большевизма – пыталась создать новую, уникальную систему социального рая вне уникальности личности. Новая система требовала нового языка. Не случайно, что Вик. Шкловским в свое время была собрана книга «Язык Ленина». Однако эти милые утопии, как известно, обернулись трагедией – миллионами, миллионами жертв.
Меня не спросили, когда мои родители выкинули меня на свет. 1937 год – год моего рождения стал годом моей несвободы. В этот год большевизм отобрал у меня и отца.
Новая история – это не только история ГУЛАГа, а это история уничтожения культуры и памяти на саму историю.
В конечном счете этот «Язык Ленина» обернулся языком сталинского соцреализма. Этот язык победоносно обслуживал на протяжении полувека идеи коммунизма как внутри страны, так и за ее пределами, порою получая премии на международных выставках и кинофестивалях. К моему удивлению, и по сей день он не утратил своей энергии.
Мне скоро 60 – за моими плечами три эпохи большевизма. Но, не имея возможности видеть западный мир, даже посетить своих чешских друзей и коллег в Праге, ибо в поездке мне было отказано, я все-таки имел информацию о современном западном искусстве.
Благодаря чешским, а в 70-х годах и западногерманским друзьям, я не только видел, но и получал с оказией много каталогов. Попались мне в то время каталоги выставок немецкого искусства Третьего рейха и итальянского, эпохи Муссолини.
В моем сознании искусство эпохи немецкого и итальянского фашизма естественным образом отождествлялось с искусством соцреализма. Здесь было больше сходства, чем различия.
Догадки о родственности некоторых течений современного западного авангарда с искусством тоталитарных систем у меня только возникали, но я заставлял себя от них отказываться, ибо не считал себя вправе, не имея непосредственной встречи с этим искусством, доверять своим каталожным впечатлениям.
Некоторое основание они нашли у меня при первой встрече с американским искусством в Музее изобразительных искусств им. Пушкина.
Кажется, это был 80-й год. Масштабностью и духом агрессии по отношению к зрителю они мне напомнили ежегодные выставки в нашем родном Манеже. В более развернутой форме я высказал в ту пору мои соображения друзьям, но мало среди кого встретил поддержку. Но я остался при своем мнении и, к своему удивлению, до следующих нежданных встреч.
С 1988 года, как и многие мои коллеги, я не только выезжаю на Запад, но в течение нескольких лет живу и работаю по полгода в Париже. И, к сожалению, теперь все более убеждаюсь в правоте своих прежних априорных доводов.
По логике абсурда, порою искусство, рожденное в самой свободной демократии, именуемое критиками и музейными кураторами авангардом, своей гипертрофией масштабов, своей идеологической прямолинейностью, жонглированием клише массмедиа, в своем отказе от уникальности и личностного персонализма, в своем разрыве с тем, что еще на заре нашего века определяло смысл и душу творчества, мне представляется столь же тоталитарным, как и государственное, завербованное искусство тоталитарных режимов.
Не случайно, что оно точно так же достаточно быстро экономически государством адаптируется и возводится идеологами на олимп современности. В трагичнейшем документе эпохи большевизма «Четвертой прозе» замечательный русский поэт Осип Эмильевич Мандельштам сказал:
«Все произведения мировой литературы я делю на разрешенные и написанные без разрешения. Первые – это мразь, вторые – ворованный воздух».
«Ворованный воздух» – это свобода. А свобода – это не только «права человека», это право личности на память слова и память культуры.
Тоталитарное искусство отменяет культуру, как и «ворованный воздух». При большевизме носители культуры были или уничтожены, или высланы.
Чудом сохранившиеся стали внутренними эмигрантами.
Недавно умерший в Нью-Йорке Иосиф Бродский был выкинут из Союза в 70-х годах. Американская география дала ему приют. Можно только удивляться, как этот поэт подвижнически отстаивал право на уникальность творчества, ценность прошлого. Он продолжал закладывать камни культуры.
Мне же думается, что «ворованным воздухом» «прекрасной эпохи» было пронизано и нонконформистское искусство 60–70-х годов. Каждый из художников этого, тогда достаточно узкого, круга заложил свой камень в стену акрополя русской культуры.
Разумеется, я не жду тождественного понимания от западных коллег, ибо русский авангард ХХ века как феномен (исключение – К. Малевич и В. Кандинский) и русская поэзия Серебряного века еще только начинают серьезно изучаться специалистами. А, как известно, Ф. М. Достоевский был признан самым популярным писателем в Америке только в 1960 году.
Поэтому оставляю за собой право верить и надеяться. И что такое 80 лет по отношению к нашей 1000-летней истории, а тем более к вечности???
Zimmerli Art Museum. New Jersey, 1995
ТРИ ВСТРЕЧИ
Город Мюнхен. Весна 1989 года. Я здесь без языка, вместе с группой достаточно чуждого мне руководства Союза художников – по приглашению известного немецкого коллекционера европейского постконструктивизма Герхарда Ленца. Поэтому представляю себя слепым, на все натыкающимся, не знающим, куда наступить и куда повернуть. Я впервые по ту сторону «железного занавеса», а мне уже за пятьдесят.
В отеле раздается звонок. Говорят на родном моем языке и со мной желают встречи. Это Якоб Бар-Гера. Эта фамилия мне знакома. Она говорит мне о многом. Владелец известной галереи в Кельне. Я, еще будучи в России, видел ее каталоги. Это Кандинский, Чашник, Моголи-Надь, Казак. Вот так встреча! Я никогда не мог, живя в России, и подумать о такой встрече. Судьба!
Вот мы уже и гуляем по Мюнхену и много разговариваем, как старые, давным-давно близко знакомые люди. Говорим о художниках русского авангарда и нашего поколения, говорим о родственности нашей и немецкой истории, о новых переменах в России. Но вот уже вечер и пора расставаться, но не хочется. Якоб тогда предложил мне работать с ним, но у меня к тому времени уже была парижская галерея Клода Бернара, и я отказался. Но отказ от работы не стал разрывом в наших отношениях, а только началом дружбы.
Вторая встреча в Кельне – у них дома, уже в следующем году. Это встреча с женой Яши – знаменитой Кендой. У каждого из них своя история. Страшная история, которой был окрашен наш замечательный «железный век»: за Яшей была война, за Кендой – фашистский концлагерь. И вместе они воевали за свободу Палестины. Удивительно то, что это столь драматическое прошлое не лишило их оптимизма как в восприятии жизни, так и в восприятии искусства.
Третьей запомнившейся мне встречей стала для меня встреча с искусством моих друзей в маленькой кельнской комнате Кенды. Я увидел шедевры В. Яковлева, ранние рисунки Э. Булатова, Ю. Соостера, Д. Краснопевцева, В. Немухина – и даже собственные. Нужно было видеть, как преобразились лица владельцев этих картин – Кенды и Яши, – когда они начали демонстрировать передо мной свои реликвии, некогда никому не нужные.
И потом, неоднократно наблюдая их за этим занятием, я заметил, как они показывают и передают зрителю свою любовь не только к этим картинам, но и к некоему особому феномену искусства, рожденному в несвободе. Этот феномен – московская нонконформистская школа 60-х годов, которая своим личностным, порою очень наивным, но неповторимым языком говорит об особом экзистенциальном пути свободы.
Уже тогда Кенда и Яша делятся со мной своими планами – адаптировать эту коллекцию в Германии и в России. И по мере нашей дружбы эта родившаяся идея все больше и больше ими подогревается, все больше и больше они над нею работают.
