Мария Чегодаева - Заповедный мир Митуричей-Хлебниковых
Как встает во всем этом время, «целинный ажиотаж», скрашенный еще не иссякшим комсомольским энтузиазмом, та атмосфера, в которой приходилось работать, как-то зарабатывать художнику!
…Еще один сельскохозяйственный «буклетик» Мая: «Лечение гусей от ленточно-глистной инвазии обезжиренной кашей из семян тыквы». Сделанный в тщательной «реалистической» манере, он вполне достоверно представляет и малопривлекательную полосатую глисту — носительницу «инвазии», и гусей на разных стадиях заболевания, очень грустных со своими взъерошенными перьями и опущенными крыльями. Зато на обложке фигурирует бодрый здоровый гусь в окружении спасительных тыкв.
Май: «За год-полтора этой гонки я сделал около сотни плакатов, буклетов, других изданий, которые печатались порою полумиллионными тиражами.
Тем временем в Махач-Кале родилась моя дочка Верочка, 28 апреля 1954 года. Я выбрался в Махач-Калу познакомиться с нею в конце года. Тогда Верочке было уже восемь месяцев. Глазастое миленькое существо это уже усердно ползало по дивану. Очень хотелось подружиться с нею, и я стал готовиться к лету, постепенно склоняя отца к тому, чтобы уехать куда-нибудь на пленер всем вместе: мы с отцом и Эра с Верочкой. (Юлия Николаевна поехать с нами не могла — у нее совсем сложно было с сыном Шурой и она теперь жила при нем. Разрешение на жизнь в Москве после смерти Сталина она получила очень скоро)»[454].
Шли 1955–1956 годы — XX съезд, эпоха «оттепели». Как воспринял Петр Васильевич страшный обвал хрущевских разоблачений? Как пережил вместе с Юлией Николаевной счастье возвращения ее из ссылки, тяжкую горечь сознания всей бессмысленности и несправедливости расстрела мужа и ее вычеркнутых из жизни лет? Бессмысленность гибели Ермолаевой, Мандельштама, Пунина? Даже самые трезвомыслящие люди, осознававшие, как осознавал Митурич, ужас сталинского террора, не представляли в полной мере, что все аресты и казни, все процессы и гонения были от начала до конца сфабрикованы, не имели под собой ничего, кроме направлявшей их страшной жестокой воли.
Мы не знаем мыслей и чувств Митурича, но факт: последние два года его жизни стали годами активного творчества, подъема, новых обретений в рисунке и живописи.
Май: «Стали вспоминать и об отце. Приходили даже „обследовать“ наше жилище и обещали настоящую квартиру. Получил отец и заказ — Гончаров, ставший главным художником „Гослита“, заказал ему портрет Пастернака, кажется, для издания „Доктора Живаго“. Отец созванивался с Пастернаком, собирался ехать рисовать портрет в Переделкино. Но так и не собрался до разразившегося с Пастернаком скандала. Ни издания, ни портрета не состоялось»[455].
Лето 1955 года. Май: «Не помню, кто присоветовал нам деревеньку Акулинино, недалеко от Москвы. Ехали на грузовике, с запасами продуктов, керосином и прочими необходимостями. В Акулинине оказались единственными дачниками. И вот, оглядевшись, я принялся за рисование, акварель. Отец выбирался на этюды со мною. С кистью в руках давал наглядные уроки обобщения формы, обобщения цветовых контрастов в черно-белом тушевом рисовании».
Возможно, именно тогда сделал Митурич поистине блестящий рисунок «Сухое дерево», 1955. Тушь. Тонкие слеги и прутья плетня, на котором сушатся какие-то тряпки, и посередине изогнувшееся жиденькое сухое деревце с торчащими во все стороны голыми ветками. Все штрихи и пятна можно пересчитать; все скупо до аскетизма — но каждый прут забора индивидуален и «портретно» неповторим, как и это мертвое увековеченное художником деревце.
Май: «Подружился там я с местным дедом Кретом. Дед Крет охотно мне позировал. А я приносил ему четвертинки водки. И мы распивали с ним из его единственного, невероятно грязного стакана. Дед был бобылем. Пустующий его сарай, бывший коровник, оказался замечательной мастерской: соломенная крыша провалилась и сквозь дыры сарай заливал ровный верхний свет.
Через сорок лет, отправляясь в Японию, я взял с собою одну из акулининских акварелей. И акварель эта не только была куплена, но меня просили скопировать ее еще для одного покупателя!
Жизнь в Акулинино была тихая, без событий, и я мало помню подробности тамошнего бытия. Разве что день, когда Эра за чем-то уехала, кажется в Москву, а наша Верочка закатила такой многочасовой рев, что мы с отцом не знали, что и делать. Изрядно она нас напугала, да и умучила.
После „семейной“ жизни летом в Акулинино Эра снова уехала с малышкой в Махач-Калу. Жить у нас, на девятом этаже, было слишком сложно.
Отправляясь в Акулинино, я с трудом „обрубал концы“, завершая начатое и отказываясь от новых соблазнительных заказов от Ивана Светикова. А по возвращении в Москву решил круто поменять работу. Отказавшись от обильной сельскохозяйственной „жатвы“, решил искать заказы на иллюстрации для детей. Но приходя в незнакомые издательства, кроме своего желания я мало что мог показать конкретно: кроме не очень-то „детского“ дипломного „Тиля Уленшпигеля“ и нескольких случайных картинок к „Коньку-Горбунку“ показать мне было нечего.
В „Детгиз“ с таким багажом обращаться я не решился. Куда же податься?
В то же время отец, довольный летними моими успехами, решил, что пора мне вступить в МОСХ. Нужны были три рекомендации, и первую, очень теплую, написал мне отец. (Когда сдавал документы, в МОСХе мне сказали, что от отца неудобно. Пришлось ее заменить. И жалко — она не сохранилась.)
За другой рекомендацией отец отправил меня к Михаилу Семеновичу Родионову. Михаил Семенович тоже дал мне хорошую рекомендацию. И более того, разговорившись, узнав о моей мечте о детской иллюстрации, он направил меня в издательство, которое тогда называлось „Росгизместпром“, будущий „Детский мир“, а затем „Малыш“. Редактором там была его дочь Софья Михайловна Родионова. Издательство это выпускало в основном не книжки, а наклеенные на картон „ширмочки“, „раскладушки“ для самых маленьких. От Софьи Михайловны я получил первый „детский“ заказ. Сказочка называлась „Кролик и обезьяна“. Взволнованный вернулся домой. Засел за работу и к ночи нарисовал всю „ширмочку“. Да так, что уже и не знал, что делать с нею дальше. С трудом преодолевая нетерпение, выждал несколько дней, чтобы не пугать быстротой Софью Михайловну, и понес работу в издательство. Не помню, были ли замечания, но в основном работа была принята, одобрена.
Окрыленный успехом, я обежал с этими рисунками другие издательства — „Госкультпросветиздат“ (будущую „Советскую Россию“) и даже Гослитиздат.
Зацепкой для похода в Гослитиздат было знакомство мое с Константином Михайловичем Буровым. До „Гослита“ Буров был главным художником „Главиздата“ или чего-то в этом роде. Словом, главным художником всех издательств! И в то же время у него не было высшего образования. И чтобы сохранить высокую должность, он должен был поступить в заочный „Полиграф“. Там мы и познакомились.
Также студентом-заочником был и важный главный художник Алеев.
Перейдя потом в „Гослит“, Буров принял меня и заказал мне переплет к томику рассказов И. Бунина. Тоже нелегко шла работа, но томик все же вышел с моим переплетом. (Кажется, это было первое после долгого забвения издание Бунина.) Но в „Гослите“ я не удержался. Было еще задание — конкурсное, на переплет Собрания сочинений Достоевского. Но я сдался, почувствовав, что оформительская, шрифтовая в основном, работа не для меня.
Оформление книги в институте вел милейший Виктор Васильевич Пахомов, который был художественным редактором в „Детгизе“. (Как я узнал потом, у него тоже были сложности: практик издательского дела, он не закончил даже гимназии. Поэтому не мог поступить и в наш заочный „Полиграф“, где прекрасно преподавал.) Это была еще зацепка. И я отважился прийти к Виктору Васильевичу в „Детгиз“. Он, Виктор Васильевич, представил меня Дехтереву [Главному художнику]. Но Дехтерев посмотрел моего „Уленшпигеля“ довольно-таки брезгливо, ничего не пообещав.
Но Виктор Васильевич все же заказал мне довольно солидную работу — целый раздел в сборнике китайских сказок „Золотой фонарик“. Кроме меня в работе этой участвовали Кочергин, Колтунов и Молоканов. Сборник должен был быть черно-белым.
К этому времени я уже закрепился в „Детском мире“ и сделал несколько „раскладушек-ширмочек“»…
«Ширмочка» «Сумей-ка». Росгизместпром, 1955. Звери — белка, медведь, сова более сказочные, «васнецовские», чем позже у Мая.
«Ширмочки» «Отчего у черепахи панцирь из кусочков». Бразильская народная сказка. Росгизместпром, 1956. Довольно «объемный» текст, вписанный в композицию страницы. Красивая голубовато-зеленоватая акварель — черепаха и сова на фоне звездного неба. Живописные и очень «индивидуальные» звери — суровая сова, легкомысленная цапля.
