Мария Чегодаева - Заповедный мир Митуричей-Хлебниковых
В это воскресенье у меня должны быть двое ученых. Один из них аэро- и гидродинамик. Я буду их знакомить со своими трудами по волновой динамике, в которой у меня выясняются важные теоретические основы.
Я окантовал две твои работы маслом: автопортрет и маму за мольбертом под большие стекла на паспарту. Получились вполне выставочные вещи. Пересмотрел все твои работы и в порядке уложил в папку.
Вася устроился при клубе в доме Ц.Д.К. и оттуда выезжает на машине на позиции, там делает зарисовки, главным образом портреты, и даже показывает фокусы красноармейцам. Им довольны и он доволен. На днях побывал у меня, весел и жизнерадостен. Взял у меня эскизы моих лубков себе для „подмоги“. Не знаю, что он из них выкроит?
Вообще, у меня стало чисто, но мертво без моего зайца.
У нас настали холода, пурга и очень снежно. У вас там, наверное, вдвое больше снега. За это время повидал своих приятелей. Все поговаривают о сборище на новую кальпу (28-ю). Но увы, зайчика моего не будет, тогда как Вова Свешников с нетерпением ждет этого дня.
Многие меня упрекают, что я отпустил тебя, а Вася даже спрашивал, не произошла ли у нас ссора.
Пиши, мой мальчик, ты знаешь, как долго теперь идут письма, поэтому каждую неделю хоть несколько строк напиши, так как не все письма могут дойти.
И Романович тебе кланяется.
Вчера у меня вдруг погасло электричество, и я погрузился в кресло в полном и темном одиночестве.
Всплыли яркие картины моря и нашего крымского счастливого прошлого. Как нам там было хорошо с нашей мамой, боже, как хорошо. Но в самой жизни, хотя я и страшно ценил эти моменты, но не мыслил, что они так скоро уйдут безвозвратно.
Цыпленок мой, не отрывайся от меня, пиши. В этом теперь наше счастье и залог душевного равновесия.
У меня температура редко выше +9, так что сижу в твоем пальто.
Управдом говорит, что топлива не хватит и чтобы мы запасались печурками.
Газ едва горит, но горит все время, сушит сухари. Мыло получил!
Вот наши дела, ну а о делах больших ты более своевременно узнаешь по радио и из газет. Целую.
Твой папа П. Митурич.
Наконец получил от тебя два письма и открытку. Рад, что все благополучно. Целую. Целую»[367].
Май: «Мне выдали военное обмундирование, выписали удостоверение и определили под начальство лейтенанта Райхеля. В мирное время Райхель был театральным художником, там же выполнял различные поручения по художественному обустройству военной дороги. Мне было поручено изготовление дорожных знаков, в чем очень пригодился мой опыт трафаретчика. Жили не в казарме, а в домишках обезлюдевшей деревеньки Добывалово. „Сухим пайком“ получали продукты и по очереди готовили. Шел мне тогда семнадцатый год. Все солдаты, простые деревенские парни, были много старше меня. Как же должен был я, городской мальчишка, не умевший толком растопить печку, удивлять их! Не говорю раздражать, потому что никто из них не сказал мне грубого слова. Лишь повзрослев, получше узнав жизнь, в полной мере оцениваю я доброту, терпение и благожелательность новых моих товарищей.
Когда, к примеру, приходили они после тяжелой работы голодными, замерзшими, а я, „дежурный“, весь в саже еще не сумел растопить печку!
Выдали и винтовку. Английскую! Я сам научился разбирать ее и собирать. Но патронов к ней не было.
А полушубок — белый, теплый, недолго гордился я им. Разбирая, вычищая непослушную чугунную печку, я прижал к животу ребристые колосники, и полушубок мой, впитав сажу, стал полосатым, как шкура зебры.
Деревушка была лесная, рядом замерзшее озеро. Всю эту красоту я описывал в письмах к отцу, рисовал окрестности.
И еще, подружился я с Федей Борзовым, тоже москвичом, шофером. И он взялся учить меня водить автомобиль. Подошел он к этой затее очень по-научному. Дал мне учебник, который я должен был выучить чуть ли не наизусть.
Часами заставлял тренироваться, переключать скорости в гараже на снятой с машины коробке скоростей. И, наверное, переучил меня. Когда наконец посадил он меня за руль своей полуторки, я весь затрясся от волнения, и, не проехав и десяти метров, угодил в канаву, из которой тащили машину трактором. Пристыженный, я о продолжении учебы и не заикался.
А от отца, которому я успел написать об автомобильных моих успехах, приходили в письмах пожелания научиться еще и летать на самолете…»[368]
П. Митурич — М. Митуричу. Москва. Декабрь [6 декабря] 1942.
«Дорогой мой зайчик, наконец получил от тебя три письма. На всех имеется пометка 23.XI, а на открытке 28.XII, чего уж быть не может. Сегодня еще 6.XII, то есть уже ровно месяц, как ты уехал.
Какие письма-то интересные прислал. Просто любуюсь как на картину. Обширная изба ваша мне хорошо знакома. В этих краях, немного дальше, чем ты, я так же жил, и кругом был глубокий снег, ели, ольхи, редко сосны. Очевидно, вас проказницы-белочки навещают? И зайцы? А далеко ли озеро?
Работа, каждодневно над портретом. Затеял новый проект волновика. Сегодня ждал интересующихся моими изобретениями людей. Сами напросились и не явились! Видно, променяли на чечевичную похлебку на стороне.
Заинька, твои рисуночки так хороши. Ты заведи себе альбомчик и делай их почаще. Как это важно, приобрести навык свободного выражения своих впечатлений и мыслей карандашом на бумаге. У тебя в письмах так и получается, а дальше еще полнее будешь давать характеристику образа, но так же просто и скорописью».
В письмах Мая целые страницы набросков: лошадь тянет сани; дремлющие солдаты, летящая сорока… А в одном письме — интерьер комнаты на Мясницкой, стол, какие-то рамы на стенах и сидит, понурившись, опираясь на спинку стула, одинокая фигура отца. Под рисунком подпись: «Не сиди так, пусть к тебе приходят гости».
Продолжение письма П.В.:
«Теперь я спокоен за тебя, ты тепло одет. На мотоцикле непременно научись ездить, хорошо бы там между делом и летать научиться. Может, и такой подвернется случай.
Управдом пугает, что скоро топливо израсходуют, и все у нас запасаются дровами. Как я выйду из этого положения — не знаю, но ставить плитку и дрова таскать вряд ли смогу.
Я познакомился в столовой с сестрой Миры Спендиаровой Мариной, что значит „море“. Очень хотела ко мне прийти. Интересная женщина с усиками и мехом волос на руках и, очевидно, она вся такова.
Очень скучаю без тебя, мой заинька, особенно вечерами. Обычно ты поздно приходил. Я тебя ждал с едой, с новостями. Ты приходил сердитый от усталости, а потом мы с тобой мирно беседовали.
Целую тебя крепко, крепко сто раз. Спасибо за писульки.
Целую, целую. Папа»[369].
В эту страшную пору первых лет войны Митурич не оставлял работы над «волновиками» и попыток заинтересовать ими ученых. Он работал над самым значительным своим теоретическим трудом в этой области — «Волновой динамикой», и продолжал трудиться над ним почти до конца жизни, до 1955 года. Его идеи далеко выходили за рамки чисто технического изобретательства. Как и в художественных теориях, так и в теориях волнового движения он воплощал свои поистине космические прозрения, мысли о Человеке — преобразователе Вселенной, о гармонии и красоте как воплощении человеческого могущества. Он думал о прекрасных городах будущего, о новых, более совершенных формах существования людей.
«Свобода и своевременное удовлетворение потребностей человека и его могущество прямо зависят от вида и способа транспорта, от возможностей движения зависит полнота жизни. Чем меньше человек располагает возможностями движения, тем он более угнетен в природе и больше завидует птицам перелетным. Поэтому в мечтах о лучшем человек окрыляет образ. …Основной закон свободы и счастья жизни города — это возможность быстрого передвижения. Тут принципы волновой динамики должны сыграть преобразующую роль. Поэтому небезынтересно построить отвлеченную схему города, которая выражала бы абстрактные принципы волновой динамики. …Если мы весь город построим по сетке, образованной из плотно прилегающих кругов, каждая дуга от одного соединения до другого даст кратчайший путь по всем направлениям и вследствие кривизны сохранит динамичность поворотов, чего мы не имеем в прямоугольной сетке. В середине круга пути заполняются жилыми ячейками. Тогда город станет как бы прозрачным для динамики человека. Система улиц исчезнет. Фасады домов отпадут, но это не значит, что архитектура и художественное лицо города исчезнут. Наоборот, гармоническая архитектоника строений получит особый простор в связи с большими масштабами. Лицо архитектоники будет сообразовываться с точками зрения движущихся людей, со всякого рода скоростями на разных горизонтах.
Город должен иметь прекрасное и характерное лицо. Создать это лицо — дело художника-архитектора»[370].
