Григорий Островский - Захарий Зограф
Зафир, высокий двадцатипятилетний юноша, напомнил Захарию себя: вот таким же молодым, полным сил и неуемного честолюбия когда-то покидал он бамоков для большого мира. Теперь об этом мечтал его племянник, только мечты его устремлялись дальше Пловдива или Рильского монастыря и даже Болгарии — в Одессу, Киев, с надеждой на игумена Печерской лавры архимандрита Хрисанта (он же Христо Дойчиев из Самокова), в Москву, Петербург, где можно выучиться художеству на манер русского и европейского. Такого еще среди самоковских да и вообще болгарских зографов не случалось, но не один Зафир искал выхода. Самоковчанин Георгий хаджи Митов уезжает учиться в Белград, а оттуда в 1849 году во Флоренцию; но через несколько лет, едва закончив Академию художеств и не успев внести свою лепту в болгарское искусство, он умирает. Смутные слухи доходили о Димитре Добровиче Пехливанове из Сливена, который в Афинах и Риме научился писать портреты и картины, а сейчас сражается за свободу Италии в армии легендарного Гарибальди; на родину он вернется глубоким стариком, в 1893 году. Сын Христаки Павловича Никола уезжает в Бухарест, а затем в Вену и осенью 1853 года поступит в класс исторической живописи венской Академии художеств.
Убежденный в святости зографского ремесла и непогрешимости его вековых устоев, Димитр недоверчиво качал головой и уговаривал сына оставить эту затею, тем более что отличные способности Зафира и его работа в Рильском монастыре создали ему имя и перед ним открывалась хорошая будущность. Зафир, однако, стоял на своем, склонив на свою сторону добрую и мягкосердечную мать. Слово Тенки имело в семье немалый вес; теперь же ее поддерживал и Захарий, с горечью вспоминавший о своем несостоявшемся учении в России. Димитр вынужден был согласиться и дать сыну денег на дорогу. В 1850 году они проводили Зафира в дальний путь; свидеться Захарию с ним уже не довелось.
Подрастали сыновья Сузы и Косты Вальовых — Сотир, Димитр, Йован, Никола, Петр. Старших отец пристраивал к зографскому ремеслу, сам же работал много и прилежно; когда не было заказов на росписи храмов, охотно украшал дома звонким сине-красно-черным трехцветьем самоковской алафранги. Захарий мог убедиться, как выросло и окрепло мастерство зятя: написанные им недавно в церкви св. Николая села Горни Пасарел неподалеку от Самокова ктиторские портреты оказались превосходными.
Восстанавливались старые, завязывались новые связи и отношения. Охотно захаживал Захарий к Христо Йовановичу. Тот был лет на десять старше, но и в свои пятьдесят оставался большим ребенком, всегда жизнерадостным и чем-то самозабвенно увлеченным. В молодости Йованович готовился стать художником и сейчас бережно хранил собственноручно переписанную им на двухстах пятидесяти листах, изобретательно украшенную красными инициалами и изящными виньетками «Ерминию, или Науку изографскую» в двух частях. Судьба, однако, нарушила его планы: на жизнь пришлось зарабатывать не столько художеством, сколько торговлей железом и бакалеей в лавке, расположенной там же, в нижнем этаже его дома на Абаджийской улице. Зато наверху, где размещались вестибюль, контора, библиотека, мастерская, Христо менее всего походил на благоразумного лавочника. Он много читал, интересовался всем на свете, свободно изъяснялся не только по-гречески и по-турецки, но и по-цыгански; на крыше приспособил невесть откуда раздобытый телескоп и по ночам наблюдал небесные светила; в библиотеке старательно переписывал и иллюстрировал акварельными рисунками басни Эзопа, в конторе часто играл на скрипке и балалайке, мастерил для своих одиннадцати детей замысловатые механические игрушки и действующие модели водяных мельниц. Свой дом и дюкан Христо Йованович щедро изукрасил отличной алафрангой: в вестибюле-гостиной изобразил на стене — полтора метра на три! — царьградскую крепость, стамбульский порт с мечетями и церквами на втором плане, в других комнатах — орнамент и букеты полевых цветов, которые писал ярко и изящно. Впрочем, декорацию эту он менял и переписывал едва ли не каждый год. В 1850 году Христо построил себе новый дом, но в старом оставались его дюкан и мастерская.
Захарий знал Христо Йовановича давно, а несколько лет назад их сблизила общая работа: лишь тогда единожды Йовановичу довелось сполна проявить свое дарование.
В середине сороковых годов к приезду управителя Самокова Мехмеда Хусреф-паши, служившего ранее комендантом Белградской крепости, а затем в Боснии, было решено обновить его резиденцию — конак и завершить возведение самой большой и красивой мечети Байракли-джамия. А поскольку своих мастеров не было, то призвали «неверных»: участие болгар в строительстве и украшении мечетей и синагог в те времена было довольно обычным явлением. (Недаром в народе жила поэтическая и трагическая легенда о замечательном болгарском зодчем Маноле, построившем мечеть султана Селима в Адрианополе. Чтобы он не создал еще такую же, султан заточил его в высоком минарете. Из скрепленных воском птичьих перьев Манол сделал крылья, взлетел, упал и разбился насмерть…)
Роспись самоковского конака поручили Захарию Зографу; было это в 1845–1846 годах, как раз после Рильского и перед Троянским монастырем. Семь комнат конака художник покрыл характерным самоковским орнаментом с вплетенными в него гирляндами и букетами цветов, парящими птицами. Развивая живую традицию самоковской алафранги, Захарий написал также виды Венеции и других городов: о них знал он лишь по рассказам да «Всемирной географии»… К сожалению, роспись конака не сохранилась, но осталась Байракли-джамия и исполненная Христо Йовановичем со товарищами роспись — один из самых примечательных памятников искусства болгарского Возрождения.
Очень удачно архитектурное решение здания — чистого и грациозного по рисунку и объему, словно возведенного на одном дыхании. Рядом две белокаменные чешмы, библиотека Хусреф-паши, гробница его дяди, резного мрамора надгробие его жены Шерифе Сайде-ханум. Остроконечный минарет мечети вонзился в небо; выложенная спиралью кирпичная кладка усиливает его устремленность ввысь. А стенопись еще более дематериализует тяжесть большого кубического здания с плоским куполом на барабане, придает ему особенную легкость. Вдоль широкого карниза протянулась лента фриза, расписанного типично самоковским черно-белым орнаментом. Капители колонн, создающих открытую свету и воздуху аркаду, также покрыты стилизованными листьями аканфа, а над ними — изображения изящных амфор с букетами цветов в обрамлении «перьев» — прихотливого, своевольно бегущего по белой стене черного узора из листьев.
Жизнерадостная атмосфера царит и в интерьере мечети. В михрабе — алтарной нише — вид стамбульской мечети с двумя минаретами в весьма относительной, трогательной и наивной перспективе, но зато на фоне островерхих кипарисов, облачного неба и пышного занавеса над ним. Стены расписаны панелями, колоннами, драпировками с кистями, высокими, словно фейерверки, букетами цветов в греческих вазах на фоне облаков. Карниз, своды и паруса, барабан, купол с золотой шестиконечной звездой в зените, обрамления окон — все покрыто крупным и сочным барочным орнаментом, в формах и ритме которого соединились исторический опыт европейского искусства XVIII века, восточного орнаментализма и болгарской алафранги, свободная импровизация сильных и уверенных в себе мастеров с прочной традицией местной художественной культуры. В звучном контрасте желтого и черного (и кое-где розового или красного) на белом, ярком кобальте, зелени виноградной лозы и тяжелых гроздьях ягод словно струятся жизненные соки творческой силы и молодости.
Долгое время не было точно известно, кто же автор этих росписей; рождались и отмирали разноречивые гипотезы. Назывался и Захарий Зограф, но в данном случае речь может идти лишь об использовании его опыта и мотивов, в частности, декора церкви Бачковского монастыря, о реализации его идей. Недавно было убедительно доказано, что автором их мог быть только Христо Йованович.
Встречался Захарий Зограф и с молодым Николой, сыном ученика его отца Йована Иконописца. Никола Йованов, именовавший себя Образописовым, обещал стать в будущем незаурядным и своеобычным художником, а пока что за ним укрепилась репутация оригинала и своего рода самоковской достопримечательности. Две страсти владели этим чудаковатым, честным и прямодушным человеком — преклонение перед Наполеоном и безграничная любовь к России, в которой видел защитницу славянских народов и надежду на избавление от османского рабства. Образописов отпустил бакенбарды, как у Александра I, соорудил себе фантастический костюм, который искренно считал формой русского офицера: синий мундир с блестящими пуговицами, красным воротом и желтым металлическим кантом, штаны с широкими алыми лампасами, шапку с красным дном. В таком виде да еще с саблей на боку он появлялся на улицах патриархального Самокова. Все называли его «консулом», и, как поговаривали, даже османы перед ним робели.
