Мария Чегодаева - Заповедный мир Митуричей-Хлебниковых
Трудно сказать, насколько интересна была для Веры и Петра работа над иллюстрациями к либретто оперы по мотивам поэмы Эдуарда Багрицкого «Дума про Опанаса» (1935), но от общения с Багрицким остался превосходный рисунок 1933 года — карандашный портрет поэта, сделанный Петром Митуричем в присущей ему строго реалистичной, доходящей почти до буквализма манере. Низко поставленная на плечах, слегка опущенная голова с крупными мясистыми чертами лица, с падающей на лоб прядью густых волос и пристальным напряженным взглядом умных острых глаз под тонкими, чуть нахмуренными бровями… Форма головы, полных щек, тонко изогнутых губ вылеплена легкой серой патиной смазанных серых штрихов, лишь кое-где — на волосах, на воротнике расстегнутой рубашки — более резких, четких. И как всегда в подобных рисунках Митурича — мастерство, доставляющее такую радость своей властью над натурой, что не возникает и мысли о каком-либо «натурализме».
Будучи вынужденными зарабатывать на жизнь искусством, содержать на свои художественные заработки семью, и Петр Васильевич, и Вера, подобно всем советским художникам, не могли не попадать в зависимость от договоров и заказов, а официальные заказы в советской стране на девять десятых были политического, пропагандистского характера. И подобно многим художникам и 20-х, и 30-х, и даже 60–80-х годов, они резко различали в своем творчестве, в своей душе то, что делалось «по велению сердца» — для себя и для искусства, и то, что делалось вынужденно, для заработка.
Да, сейчас нас может покоробить сведение о том, что в 1919 году Вера Хлебникова работала в Астрахани карикатуристом в газете «Коммунист», что Петр Васильевич получил и взял договор на серию литографий «На родине Сталина» и самым добросовестным образом его исполнил; что в монографии о творчестве Веры Хлебниковой мы натыкаемся на плакаты (сделанные в соавторстве с Петром Митуричем), выполненные по заказу Государственного издательства, решившего разработать жанр «советской народной картинки»: «Братский союз народов. День Конституции», «Чапаев».
Надо сразу же понять и сказать: оба они, и Петр Васильевич, и Вера Владимировна, были абсолютно честны в своих взглядах и настроениях. Как почти вся интеллигенция 30-х годов, они верили в революцию, верили в Ленина.
«…Ленин, будучи гуманистом, глубоко и по существу интересовался достижениями физики и естествознания и ориентировался в их философии…»[321] — противопоставлял Митурич Ленина мелким начетчикам и критиканам, не принимавшим ни его теорий искусства, ни научных разработок.
Конечно, на отношение Митурича к революции проецировалось отношение к ней Хлебникова, его возвышенный «не от мира сего» революционный идеализм, сочетающийся с обостренным ощущением реальности.
Как и Александр Блок, Хлебников с поразительной зоркостью и силой видел и переводил на язык поэзии жестокие контрасты революции. В поэме 1921 года «Ночной обыск» с доходящей до натурализма конкретностью изображен не обыск — дикий погром, учиненный красным патрулем, грабеж, насилие, расстрел без суда дворянского юноши:
— Штаны долой
И все долой! И поворачивайся, не спи —
Заснуть успеешь.
Сейчас заснешь не просыпаясь!
— Прощай, мама,
Потуши свечу у меня на столе.
— Годок, унеси барахло. Готовься! Раз! Два!
— Прощай, дурак! Спасибо
За твой выстрел.
— А так!.. За народное благо,
Трах-тах-тах
Трах!
Мурашки пробегают по коже от этого «диалога» и от поистине символического финала поэмы — пока «патруль» пьянствует, старуха-мать поджигает дом…
— Старуха! Ведьма хитрая!
— Ты подожгла.
Горим! Спасите! Дым!
— А я доволен и спокоен.
Стою, кручу усы и все как надо.
Спаситель! Ты дурак.
— Дает! Старшой, дает!
В приклады!
Дверь железная!
Стреляться?
Задыхаться?
Старуха (показываясь):
Как хотите!
Под поэмой стоит дата: «7–11 ноября 1921». Четвертая годовщина революции…
«Он был эстетом — слишком эстетом: преступления как такового, мне кажется, для него не было», — писала о Велимире сестра Вера. Писала о нем — том, какого знала до революции, до того как он пустился в свои отчаянные скитания по взметнувшейся на дыбы, полыхающей стране. В поэмах 1920–1921 годов встает картина русского бунта, «бессмысленного и беспощадного», пострашнее той, что нарисована Иваном Буниным в его «Окаянных днях». Как вяжется это с романтикой народного восстания, поэтически-песенными образами Разина, Пугачева, которыми до конца своих дней жил Хлебников?
В феврале 1922 года было напечатано в «Известиях» его «Не шалить» — последняя прижизненная публикация:
Эй молодчики-купчики,
Ветерок в голове!
В пугачевском тулупчике
Я иду по Москве.
Не затем высока
Воля правды у нас,
В соболях-рысаках
Чтоб катались, глумясь.
Не затем у врага
Кровь лилась по дешевке,
Чтоб несли жемчуга
Руки каждой торговки.
Не зубами скрипеть
Ночью долгою —
Буду плыть, буду петь
Доном-Волгою!
Я пошлю вперед
Вечевые уструги
Кто со мною — в полет?
А со мной — мои други![322]
Но в те же дни — зимой 1922-го — Хлебников написал «Отказ»:
Мне гораздо приятнее
Смотреть на звезды,
Чем подписывать
Смертный приговор.
Мне гораздо приятнее
Слушать голос цветов,
Шепчущих: «Это он!» —
Склоняя головку,
Когда я прохожу по саду,
Чем видеть ружья
Стражи, убивающей
Тех, кто хочет
Меня убить.
Вот почему я никогда,
Нет, никогда не буду Правителем![323]
Сложны, трудны для понимания последующих поколений настроения передовой русской интеллигенции 1920–30-х годов…
Вера Хлебникова и Петр Митурич выполняли политические вещи максимально добросовестно, на высоком профессиональном уровне. Литографии из цикла «На родине Сталина» столь же честны и достоверны, как все натурные работы Митурича. Плакаты до некоторой степени спасает живопись, красивый гармоничный цвет. Но все-таки эти «соцреалистические», явно вымученные и ненужные вещи чужеродны всему их творчеству.
Они, эти плакаты, не из заповедного мира Веры и Петра Митурича, но из того чуждого и враждебного им «антимира», где процветали доносы и травля, погромные статьи и допросы у следователя в НКВД; они «сродни» промерзшей лестнице со снятыми батареями и развороченным лифтом, грязному двору, где греются в помойках бродяги, коммунальной тесноте превращенных в ночлежки квартир — всему тому, что составляло реальность советской жизни 30-х годов, в которой — так уж судила история — довелось существовать художникам.
Кто без греха, пусть бросит в них камень…
Май: «И снова лето в Судаке. Мы живем опять у доброй Христины Антоновны, на этот раз заняв весь дом одни. Почему-то Кономопуло собрался продавать свой дом, и отец размечтался купить его. Но денег не набиралось. Впоследствии этот дом купил Лев Александрович Бруни, и семья Бруни владеет им до сих пор. У меня снова завелась живность — зайчонок Чаки, прозванный так в честь Алчака, его родины. Чаки был счастливее, он благополучно доехал до Москвы и жил там с нами всю зиму. Ручным он стал настолько, что спал со мною в постели. Единственной его проказой была страсть грызть ножки стола. Изгрыз он их так, что непонятно было, как стол еще стоит»[324].
П.В.: «Вера была здорова и в половине лета взялась за краски. Написала один большой этюд и малый маслом и акварель». (Вероятно, «Крым. Ачикларская долина» и «Судак. Дом Сергея Кономопуло».) Она записывала в сеанс немного и больше работала на палитре, но зато, что положено было на холст, то почти не переписывалось, только разве местами…
В крымских работах Веры Хлебниковой 1939 года появилась особенная живописная сила, сохранившаяся до конца, до последних ее работ. Перламутровая тонкость усилилась, отчасти сменилась более мощной, более насыщенной и драматичной цветовой гаммой.
«Крым. Ачикларская долина», 1939 — вертикально взятая панорама горной долины с грядами невысоких гор, уходящих вглубь и все выше — к нависшему тучами небу. Сизо-зеленый, синеватый, голубовато-охристый колорит сближен по тону; долина, горы, деревья и кусты первого плана — всё погружено в вечерний, а скорее, предгрозовой сумрак, окутано им, лишь слабо пробивается желтоватый свет, играя на стене и крыше дальнего дома — центра всей композиции. Каким-то тревожным, напряженным ожиданием веет от этой работы, как и от второго, большего по размеру пейзажа — «Судак. Дом Сергея Кономопуло», 1939.
