Татьяна Маврина - Цвет ликующий
7.9.66. В лесу от ветра сильный листопад. Письмо от Т. Гр. все о «королевиче, мимоходом пленившем грозного царя»… Читаю Хлебникова. Не нравится. Гениальность ему — право на разговор со звездами, но настроения и мечты молодого человека своего времени — скучно. Писала Гороховец. Темно. Дождь. (Отметки по поведению «друзей» во время болезни — Н. В. — 5, Афанасьевна — 5+, Анимаиса — 5, Костин В. И. — 3 и т. д.)
18.9.66. Сегодня воскресенье, дождь. Вчера писала письма журнальным дамам. Надо мне написать Бродскому. Последние дни живу с Блоком. Мне он по душе. Летом: с Буниным. Отчасти — с Цветаевой, Заболоцким, Хлебниковым. Все мне близкие люди. Но они остались в своих стихах. А в чем останусь я? В картинках лишь одна сторона жизни, решенная волей и здоровьем. Все остальное погибнет. Вывод: вовсе не надо этой остальной жизни. Так я держала до сих пор. Но тогда к могиле подходишь уже бедной. Надо подумать как следует. Одни глаза до смерти не послужат, надо еще полюбить «жизнь духа» — так мы в молодости называли жизнь в себе. В Загорск я все-таки поехала, потому что появилась на столике белка, приманила орехами, и ей надо было добыть корму, например, подсолнухов. Голубое и серое, дождь чуть-чуть. Много деревенских тонких ангельских лиц на вокзале. Лавра на белом и голубом, сама в белых и голубых кусках. Красного осталось чуть только на Пятницком монастыре. Все это мне меньше нравится. А что Пятницкая башня не розовая, а белая, для меня это как личная обида, второй год. Вот поди спорь с ними, а с кем?
Так же и Ростов вместо пестрой скатерти-самобранки стал «серебряным царством». Неожиданно купила орехов на базаре. Нести стало тяжело. Полтора кило. Позор, но сердце жгло и ныло. До дому несла на плече, с сильным желанием спрятать в кустах и идти без всего.
Вечером пришли Дороши. Иришке дробью пробили щеку в лесу. Паника, повезли к Склифосовскому. Прочитать в Брокгаузе статью «Каменные бабы».
Я бы всю новую живопись назвала импрессионизмом, потому что разница между современными картинами, даже беспредметными и импрессионистическими, в тесном значении этого слова, гораздо меньше, чем разница между импрессионистами и «старыми мастерами». Вся эта новая живопись, начиная с Эдуарда Мане, тянется до наших дней, принимая, может, и гротескные формы.
Думаю дальше, проверяю свое решение с 44-го года рисовать то, что вижу и что люблю. И это решение остается в силе. Все, что я люблю и рисую, исчезнет, уже исчезает, надо сохранить. Люблю и любуюсь всегда пейзажем со старинной архитектурой или с деревнями. Или просто лесом и полем, но мне это меньше удается. Люблю и любуюсь и хочу сохранить изделия человеческих рук, наверное, так надо объяснить, что, будучи вхутемасовкой, воспитанной на французской школе, которая у меня под кожей, я после войны уже не возвращалась к «чистой живописи», а делала иллюстрации к своим восторгам, применяя все методы импрессионистов. Говорю ли я что-нибудь новое, я не знаю. Меня это даже и не интересует. Надо все виденное сохранить по мере своих сил. Чем больше я всего сделаю, тем лучше.
19.9.66. Рисовала пейзаж и Загорск, вчера зарисованный в маленький альбом.
20.9.66. Лист летает, ветер. Переделывала белку в «Салтане». Белка песенки поет. Наших белок две: серая и рыжая. Вместе не приходят, а то подерутся.
Вечером пришел Дорош. Возмущается разрухой и крокодиловыми слезами «армии спасения старины». Так я их окрестила. А мне это разрешение любить старину облегчает жизнь. Нужно только подальше от них держаться. Написала письма: Пистуновой благодарность за статью обо мне (стыдно ее читать, по правде сказать, а надо благодарить, а то обидится), Бродскому (заявка об альбоме моих бутылок), Шуре, Морозовой. Буду читать Блока и грызть семечки.
«Сладко, когда Галилея и Бруно сжигают на костре, когда Сервантес изранен в боях, когда Данте умирает на паперти» — Дневник Блока, ст. 104.
Как его понять? Ищет жертвенных настроений.
22.9.66. После болезни написано: несколько букетов, зарисованных еще в начале болезни в постели, удачных два — на синем фоне, ночной и на зеленом два мака (20.7; 21.8.66). Пейзажи: «Гороховец с воды» (6.9.) — довольно удачно; «Гороховец с зелеными буграми» — хорошо, хоть и сухощаво (10.9.); «Гороховец с песком» — немножко не мое (13.9.); «Гороховец из окна гостиницы» кашеобразный — не передался звон голубого и розового раннего утра.
Сегодня начала писать Павлова. Как-то заколдовалась память, и я не могла его воскресить. Не знаю, получится ли. Работать стало трудно. Рука слишком быстро устает. Делается или слишком аккуратной или расхлябанной, да и почерк какой-то стал широкий. Сдержанность!
25.9.66. С ночи стало жечь сердце и теснить грудь. Горчишники, валидол, аспирин, валерьянка. Утром еще хуже — тут уж подряд все что есть. Не помогает. Встала, решила — надо срочно уезжать в Москву. Не дай бог свалишься и останешься здесь зимовать. Неуютно и Н. В. меня проклянет и возненавидит совсем. Н. В., по-моему, охотно согласился, хоть и зол был очень. Упаковались. Холод, дождь. Пришли Лев с Женей. Я лежу и приказываю. Трудно, больно, муторно. Все помнить. Забили окна, укатали бочки. Я храбро встала, приложила горчичник, валидол под язык, и с зонтиками мы отправились на поезд… Жене за поведение 5. Трогательно терпела меня — обузу и довела до дому. Потом приехали на машине Лева и Н. В. и с ними мрачная тяжесть.
28.9.66. Вечером получила очень интересное письмо от Морозовой. Она меня любит, «роковая женщина» в беретике. И сказочка ее «Оловянный и деревянный» написана хорошо, хоть и похожа немного на Андерсена.
30.9.66. Лучше не жить.
Вышла в Гослите «Пиковая дама» с деревянными гравюрами Епифанова вроде Рокотова — тайна и нежность, но страсти маловато. Шрифт слишком сочен. Заставки тоже. Денисовский рассказывал, что она делалась чуть ли не 12 лет. Художник сам сидел в типографии. Вытянули репку.
Зато «Прометей», изд. «Молодая гвардия», сборник из жизни великих людей с оформлением леваков — и по верстке, и по рисункам никуда не годится, хочется разорвать на тетрадочки и читать отдельно.
Сидела в кухне, спасалась от звуков пианино с нижнего этажа. Рядом висят — Врубель — блюдо «Садко» и барельефный цветной изразец XVII века с гроздью винограда и птичками, тот, что мы купили в Новгороде. Но он по стилю похож на ярославский. И также на лешего. Так трансформируются растительные формы и превращаются в лицо. Вряд ли автор этого хотел. У Врубеля барельеф со спадами — что дает иллюзорное пространство, на изразце все на плоскости — и это лучше, и глядеть приятнее. И удаляющиеся, еле выделенные, акварельные наяды уводят в картину. Его богатырь что в Кустарном музее и особенно верх с птицами-сиринами много лучше.
Написала второй пейзаж с рекой Тарой. Лесная река с белой и черной водой. Из поездки. Пишу новыми немецкими красками темпера 700. Похоже на гуашь. Хороши тона ультрамарина.
2.10.66. Воскресенье. Лопалась голова, и ничего нельзя делать. Пошла погулять в Тимирязевский лес. Народу много, потому что теперь по воскресеньям магазины закрыты. Тоска. Думаю о завещании и о приготовлении себе места для смерти. Уж больно неуютно мне лежать на моей парадной кровати.
Смотрела свои летние работы. Немного занималась азбукой. Грустный разговор с Н. В. Раздребеженный день у обоих.
17.10.66. Был у нас коллекционер из Ленинграда Лев Борисович К. На другой день я его библейскую сущность изобразила на синей бумаге.
19.10.66. Детские альбомные стихи:
Кто любит более меня,
Тот пишет далее меня.
Ангел летел над покровом.
Таня в то время спала.
Ангел сказал ей три слова:
Таня, голубка моя.
На последнем ли листочке
Я пишу четыре строчки
И в знак памяти святой
Ставлю точку с запятой.
Не шумной беседой друзья познаются.
Они познаются бедой.
Как горе случится и слезы польются,
Тот друг, кто поплачет с тобой.
Котик, милый котик,
Научись плясать.
Надо тебе, котик, кавалером стать.
Поучись немножко
И на бал потом.
Смело топни ножкой,
Шевельни хвостом.
За перегородкой мать на пианино подыгрывает и учит петь девочку. Насильственная жизнь в Краснокаспийске, в плену своей добродетели. Радио на улице. Ходят слушать. В домах еще нет. Сортир в сенях. Общая кровать. Сила мужества и лед. Слезы и домой, домой, во ВХУТЕМАС, писать натюрморт с яблочками. Даже сделали вид, что ничего не было. Да оно и правда ничего не было. Роман без «живописи» — не интересно, да еще где-то… Да вдруг еще дети… Да вдруг в Москву и не вернешься… Нет и нет. Год, наверное, 21–22. А в 1966 году скажу: как хороша и умна была в те годы. Музей западной живописи.
