Николай Федь - Литература мятежного века
Как говорится, хозяин - барин. Свое собственное сочинение автор переписывать заново может хоть всю жизнь. Но вправе ли он, мягко говоря, в приблизительности своего замысла винить время? А как понимать утверждение Леонова, что ложная идея его произведения явилась следствием опять-таки объективных причин, т. е. господствующей атмосферы, которой он "легко поддался", и она унесла его "в сторону от жизненной правды"? Значит, ложь в угоду общественного поветрия? Или спасительная неправда во имя личного спокойствия? Да что теперь докапываться до истинных причин! Ясно одно: двоемыслие, шаткость воззрения на жизнь и крупные исторические события способствуют творческим сбоям даже такого общепризнанного мастера слова, как Леонов.
Так проявляется характерное для тех лет противопоставление художественного творчества и действительности, ведущее к навязыванию литературе одной проблематики, к попытке внедрения единственного критерия ценности художественного сочинения - нравственного. Перед литературными корифеями типа оскоцких и иже с ним открывался широкий простор для проявления злобной недоброжелательности к творениям патриотически настроенных русских художников слова. К сказанному следует добавить, что негласно поощрялась русофобская истерия внутренних диссидентов и гнусных окололитературных личностей типа того же члена Политбюро "с человеческим лицом". В свете сказанного становится ясным, почему для нас литература слишком важное дело, чтобы им можно было поступиться. Носители высокой культуры России, как прошлого, так и настоящего, всегда были этим озабочены.
К слову сказать, эта высокая традиция нашей литературы - от Пушкина до Шолохова - сегодня, увы, стремительно выцветает. В самом деле, откроешь новый опус и видишь: вся его идейно-образная система зиждется или на эмоции, которая исчерпывается, выдыхается на первых же страницах, либо на очередной вариации набившей оскомину темы, тощей, как вяленая вобла, в конечном счете ослабляющая дух, оскверняющая суровую непреклонность и сковывающая нравственную силу человека.
Меж тем "литературный портрет" 70-80-х годов был сложнее, чем кажется на первый взгляд. Он был неоднозначен и во многом противоречив. В обществе усиливалась тенденция социального расслоения. Власть имущая все более отчуждалась от идеи народовластия. Кремлевские "сиятельные вершины" в лице высокопоставленных особ обычно изображались как положительные герои, если и не выше всяких подозрений, как жена Цезаря, то, по крайней мере, мудрыми и справедливыми.
"Литературный "портрет" общества семидесятых-восьмидесятых годов не давал сколько-нибудь верного представления об оригинале и не внушал серьезного доверия. Он, как отражение в старом потускневшем зеркале, был расплывчат и неясен, зато изобличал слабую ориентацию писателей в реалиях действительности, их растерянность перед лицом надвигающихся грозных перемен. И дело не только в том, что в большинстве своем они были людьми без идеалов и твердых убеждений, но и в том, что проглоченная, но не переваренная ими деидеологизация искусства лишила их четких идейно-художественных ориентиров и чувства ответственности за свои слова и дела. Лишь единицы, да и то робко, вполголоса говорили о безмыслии, моральном разложении высшего звена власти, явных признаках попрания демократических принципов социализма и тех огромных исторических завоеваний, на базе которых были созданы благоприятные условия для укрепления государственности, народной основы нового типа культуры, в частности художественной.
Нельзя обминуть одну любопытную тенденцию 80-х годов, отражающую состояние литературного процесса. Чем больше пробуксовывала государственная машина и усиливалось давление на общественное настроение архитекторов перестройки, то бишь проамериканских "агентов влияния", тем стремительнее развивался процесс расхождения народа и творческой интеллигенции, которая к этому времени, честно признаться, не имела за душой ничего, кроме фанаберии.
Самое удивительное то, что именно в эти годы получает распространение чисто спекулятивная "теория" морального пафоса художественной литературы, проще говоря, ее отторжения от жгучих социальных вопросов и сведения ее роли к проблемам нравственного характера. Жизнь ставила тревожные вопросы и требовала от литературы если не ответы на них, то хотя бы внимание к ним, а ей предлагали моральный кодекс строителя коммунизма. В средствах массовой информации запестрели призывы и лозунги: "Литература - это нравственность", "Совесть, совесть и совесть", "Художественная правда - это нравственность" и прочее в том же духе. Со своей стороны поддерживаемые А. Н. Яковлевым бородатые теоретики с важным видом первооткрывателей придавали означенным "новациям" статус эстетического канона, скромно умалчивая, что все это почерпнуто ими из пиитик середины прошлого века - английских, французских, а затем и русских.
* * *
Иные гуманитарии, полные показного христианского смирения, пылают страстью подменить объективную реальность субъективными пожеланиями и эмоциональными восклицаниями, забывая, что литература - дело ответственное, требующее великого творческого и духовного напряжения. "Мы собрались, провозглашал в своем вступительном слове Валерий Ганичев, - здесь, в Орле, чтобы опереться (?) на непреходящие ценности Русской литературы, чтобы еще раз подтвердить, что ее Дух Истины и Созидания, Служения своему народу и Всечеловечности, художественного Мастерства и Пророчества, Патриотизма и ощущения мировых болей является для нас естественным и необходимым ориентиром в творчестве, а для общества - сокровищницей знания, опыта, нравственности, жизнеутверждения... " и прочая и прочая. Что все это значит? А то, что блистательные представители гуманитарной части общества иногда встречаются на обширных просторах Российского государства, да и патриоты немалые притом. К тому же они полагают, что подобные словоизвержения придают их речениям оттенок подлинной возвышенности.
Но вот какие ужасающие картины агонии русского духа в XX столетии рисует ганичевское воображение. В начале века "все лучшие силы русского духа стали уходить на страдание и страдательность... и вся жизненно-созидательная энергия национальной воли становилась духовно непросветленной, нравственно-необузданной, превращалась в темное буйство злых страстей... " Ужас какой-то, тем более что "мы все (?!), в том числе и наша литература, несем в себе грех за содеянное". Посему в резолюции пленума (декабрь 1994 г.) начертано: "Собравшиеся в Орле писатели отмечают, что "в переходных (?) потрясениях народ вправе ждать от своих духовных наставников и провидцев очистительного правдивого слова". Скромно, но со вкусом величают они себя "духовными наставниками" и "провидцами", от которых народ вправе ждать "очистительного слова". И тут чувствуется мудрая рука Ганичева, ибо сильно напоминает сие постановление писателей России те пафосные решения о борьбе с колорадским жуком, которые принимались активами комсомольских недорослей 70-80-х годов.
Характерно, что интересы председателя СП России простираются далеко за пределы литературные. Будучи человеком разносторонним, как пишут о нем, членом многих академий, он воплощает в себе разные начала. Проще говоря, перед нами поучительный пример приспособленчества и демонстрации многоликости. С одной стороны, руководитель писательской светской организации, призванной нести зримому миру прекрасное, доброе, вечное, а с другой - мелкая набожность, адепт религиозной пропаганды, стремящийся подчинить сознание авторитету церкви, которая ближе к власти, чем к Богу.
Отсюда - стремление подменить объективную реальность спекулятивными рассуждениями, нашедшими воплощение в его статье "Россия на пороге XXI века" (1996 г.), в которой для пущей важности подпустил учености, в коей сам же и запутался: "Многие годы интеллигенция ощущала отрыв от народа, его неприятие, и это порождало чувство вины. Отсюда тот насыщенный вопросами художественный поиск смысла жизни, который становился в центре литературного процесса XIX и XX века. Но в этой вине была и ущербность, не хватало соборного начала, ибо интерес одной части общества становился выше общечеловеческих интересов, т. е. выше истины. Недаром Николай Бердяев писал: "С русской интеллигенцией в силу исторического положения случилось вот какого рода несчастье: любовь к уравнительной справедливости, к общественному добру, к народному благу парализовала любовь к истине, почти что уничтожила интерес к истине... Она шла на соблазн Великого Инквизитора, который требовал отказа от истины во имя счастья людей". Конечно, попытки свалить всю вину за свершившиеся катастрофы на интеллигенцию лукавы и безосновательны. Своя доля вины есть у каждого слоя общества, у каждой группы да и у каждого человека. К сожалению, большая часть интеллигенции отошла от православной веры, хотя и была религиозной. Но, как пишет молодой ученый из Перми В. Сабиров в книге "Русская идея спасения": "Она была религиозна в языческом духе, ибо идолопоклонство составляло суть ее веры. Причем идолов у интеллигенции было великое множество. Она поклонялась с великой страстью науке, революции, Марксу, социализму, народу, трудящимся и т. д. Поклонение этим и другим кумирам заменяло глубокое знание и понимание их. А это глубоко укорененное невежество отделяло интеллигенцию от реальной жизни, она витала в облаках, держа в своем уме мифологизированные представления о будущей счастливой жизни. К этой счастливой жизни она и решила вести за собой страдающий народ, несчастных трудящихся да и все человечество". Ныне ощущение водительства, углубляет Гани-чев коллегу из Перми, "отступает на задний план, приходит понимание греха и необходимость созидательного действия. Конечно, можно оправдываться перед ближними и даже перед потомками. Как нам было тяжело! Какие силы противостояли нам!". Но оправдывает ли это нашу писательскую слабость? Оправдывает ли это малые усилия во имя отечества и литературы?" На кого рассчитана сия абракадабра?
