Казимир Малевич - Том 1. Статьи, манифесты и другие работы 1913-1929
Хотя барин его стар, дряхл, разбит временем, не способен драться.
Он все-таки его почитает и ждет его воскресения.
А г. Бенуа уже не доверяет слону (старому искусству) и не доверяет недотыкомке (футуризму).
Чему не доверяет? Петербургским франтам? («Весенние фиалки» – общество петербургских художников6).
Но тогда он отстал, как и его коллега Мережковский, который стоит на стране у развалин ворот старого искусства и ждет, что вот-вот принесут знаменитых цезарей, что снизойдет Психея и зажжет старую кровь в молодых венах.
Но – увы! Проходят века – на кладбище не несут цезарей. Проходят еще годы – ворота и гробы еще больше разрушились, а кости обнажила земля.
А в ворота развалин не несут умерших, и из гробниц никто не воскрес…
И старый стражник, лишившись рассудка, но верный раб цезаря, хватает его торчащие кости и, высоко подняв над головой, бегает по простыне непонятного ему века и кричит о их красоте.
Но боги умерли и больше не воскреснут…
Торчат их белые кости и безразлично смотрят на реющие над облаками аэропланы.
Воскресшие боги – слоны современной им культуры, но в дни Бенуа слонов нет.
И вот слон («Мир искусства»), о котором он говорит, не слон, а борзая собака, загоняющая молодое поколение в академию для погребения.
Из десятка тысяч не многим удается ускользнуть от академического гроба.
И хамы все идут один за другим.
И в наше время сколько их пришло.
Мане, Курбе, хам Сезанн и еще больше охамившиеся Пикассо, Маринетти (не говоря о нас, доморощенных хамах).
Идут хамы, утверждают свой приход.
А на площади нового века, среди бешеного круговорота моторов, на земле и небе стоит Мережковский, смотрит обезумевшими глазами, держит кость цезаря над седой головой и кричит о ее красоте.
Но не слышны слова его на аэропланах, а на земле для многих понятнее, ближе и живее гудение пропеллера.
Признание г. Бенуа о дряхлости слона не есть ирония.
И на самом деле он обнаружил большое, большое дупло.
Да, погиб слон, древний, упитанный вином и развратом венер.
Его не подняли даже мадонны.
Хам пришел…
Трезвый, мускулистый, полный жизни.
Плюнул и растоптал пьяное, обрюзгшее тело.
Признание г. Бенуа коллегам, что серьезным считает то, что все смотрят на движение нового искусства не серьезно, несправедливо.
Так как несерьезность увеличивает силу пришельца, г. Бенуа убежден, что можно отнестись к новой идее искусства серьезно.
И спрашивается:
Какое мнение он высказал в своей статье?
Может быть, это и есть серьезные размышления, способные спасти слона?
Но ведь таких статей многое множество.
И не верится, что его статья серьезная и спасающая положение.
Его несерьезность находит себе подтверждение в язычестве греков и римлян, которые, уповая на устои быта, созданного праотцами, прозевали нашествие варваров, собственное разложение и появление новой силы: христианства.
«Нам все нипочем», – говорит г. Бенуа.
«Самые чудовищные кощунства, самое гадкое издевательство над событиями – все мы терпим, уверенные по привычке в том, что мы, полные крепости, здоровья, жизненных сил, тогда как уже расслаблены, больны насквозь и лишены как раз основной жизненной силы».
Но не совсем равнодушны и молчаливы, не совсем также прозевали и язычники христианство.
Кто же истреблял на колизеях и крестах первый росток новой идеи?
И кто же не обрушился в печати на наши новые проповеди?
И «прозевали» – не совсем верно.
Вернее, одряхлели мышцы, устали терзать жизненную силу нового ростка.
Нет у Бенуа бодрости сознания, опущены челюсти воли, и скучно и холодно оттого ему, что новый росток не греет остывшее его сознание.
Так как скучно и холодно язычникам.
Так было скучно и холодно язычникам при появлении христианства.
Убогие катакомбы не могли спорить с храмом идолов. Скромность христианина не могла зажечь римлянина подобно развратному жесту Венеры.
Было скучно, холодно и мрачно.
Но в холоде и мраке таилась жизнь нового источника живого семени.
Вырос росток, развившийся в роскошный храм христианства. (В смысле архитектуры, живописи).
Бенуа терпит кощунство.
Но как же иначе?
Всякое появление новой идеи есть кощунство.
Но г. Бенуа кощунствует, ибо признает дряхлость слона.
Еще больше грешит, ибо, не свергнув, упрекает в дряхлости старый день.
Христианство считалось кощунством над язычеством.
Мое творчество – кощунство над его искусством.
Скука и холод для него, но не для искусства.
Он не находит в новом творчестве силы – скука.
Это ясно даже темному погребу.
Бенуа – все тот же язычник у костра Ивана Купалы.
Уверяю вас, что загорающийся костер Купалы в двенадцать часов ночи среди росистых папоротников, в темной глуши, на поляне лесной, ближе, теплее душе и красоте его сознания, нежели святые мадонны Рафаэля и Джоконда.
Автомобиль прекраснее, чем статуя Победы Самофракии.
Мережковский спрашивает: для кого?
Для Мережковского и готтентота ближе статуя Самофракии, нежели автомобиль.
Ближе желуди, чем дуб.
Там, где приходят мышцы культуры к полной негодности, сознание живет обманом благополучия.
Туда всегда приходит «Хам», стирает кажущееся благополучие и продолжает новое, устойчивое, делает шаг к жизни новой поступи.
Рим и Греция пали не потому, что пришел хам, а потому, что одряхлели их мышцы.
Мне кажется, что гг. Мережковский и Бенуа не могут отличить хамство от движения новых идей.
Нельзя же считать того хамом, кто не верит в прочность фундамента вчерашнего дня.
Он учит: любите лошадей, Венеру, Психею. Любите каждую вещь, тыкву, подсолнух.
Футуризм учит любить скорость как современную ценность.
Но для нас нужнее только живописная ценность, ее супрематия над вещью.
Мы очищаем формы нашего искусства от налета дряхлости. Чем меньше прошлого касания, тем светлее новый день нашего творчества.
Хамство ли это?
Через хамство ли зовем мы молодых, чтобы они вырастили плоды на своем огороде.
Они должны быть лицом своего времени.
А вы, отцы, не забудьте, что завтрашний день – день детей наших.
И не мешайте им соорудить новое нашего времени.
Наше время заковали в латы старого искусства, и хотелось бы открыть и очистить лицо современности.
Латы прошлого не подходят к нашему железному времени.
И человек в маске противогазов – настоящий сегодняшний лик.
Но это техника.
Мир наш с каждым полвеком обогащается творчеством техники.
Но художник чем обогатил наш век?
Подарил пару кринолинов и несколько мундиров петровского времени.
Это дали коллеги Бенуа и Мережковского – декаденты всего мира.
Бенуа продолжает звать молодежь на толкучку старья, и старую идею, но покрытую лаком, всучают за новое.
И молодежь надевает старый пиджак и щеголяет в праздничные дни в котелке мещанской логики.
Его лозунг: «все что угодно, но только не к новому».
Мережковский кричит: «Идите на кладбище, вырывайте старые кости и на их фундаменте стройте храмы».
Футуризм посылает к будущему, супрематизм – к настоящему.
Но смешно возвеличиваться в будущем, как и в прошлом.
Пусть каждый день будет нашим отношением.
И я счастлив, что живописная плоскость, образовавшая квадрат, есть лицо современного дня.
И знайте, что все до сегодняшнего дня сольется в музее Бенуа-Мережковских.
И исчезнет в пыли столетий.
Но лицо квадрата – никогда.
Авторитеты, любящие молодежь, стараются, чтобы поступки были похожи на них.
Устроили академии, заняли аудитории, и клеймят их молодое сознание, как в участке паспорта.
Получив права жительства, загрязненные штемпелями, отставшие на тысячу лет, бродят без дорог, не зная почему и куда. (Свободные художники.) Академию и музеи лишили настоящего смысла.
Сделали их строго партийными собраниями, капканами застоя. Поставили там свои шаблоны и создали славу им.
И кто шаблону верен, вешается в музей.
И бедные, нищие, голодные по славе, идут к шаблону за дипломами признания.
Сезанн, больший из мастеров, «хам» Франции, умер и не удостоился висеть с ними в галереях.
Но некоторые, вскормившись на шее Сезанна, красуются.
Как стали, как сели на голову эти голодные тыквенники.
И система авторитетов торжествует.
Они поют гимны старому, и кто же не соблазнится, слушая прекрасные звуки гениальной песни авторитетов?
Кто не сядет на ноги и кто не плюнет себе в лицо и не наденет машкеру?
Ведь так соблазнительно висеть и быть признанным в толпе.
