Лев Гомолицкий - Сочинения русского периода. Проза. Литературная критика. Том 3
«Давно я не испытывал такого удовольствия, с точки зрения политической и административной... Не знаю, как насчет поэзии, а насчет политики ручаюсь, что это совершенно правильно».
Но, увы, как ни старался Маяковский с социальным заказом (кстати, им первым изобретенным), - то, что было в его время «хорошо», вскоре стало совсем «плохо». Жертва его не оправдалась: он променял ремешок на лыко. Напрасно он рассчитывал, явившись в «Це Ка Ка идущих светлых лет», поднять, как «большевицкий партбилет», «все сто томов» своих «партийных книжек». Нынче всё это стало историей, и такой историей, которую спешат спрятать под спуд, обойти благоразумно молчанием.
Единственно, что остается от дидактических «поэм» Маяковсого - это вот следующая потрясающая сцена чисто «документального», мемуарного характера.
Петербург в дни большевицкой революции.
В такие ночи, в такие дни,
в часы такой поры
на улицах разве что одни
поэты и воры.
В пустых сумерках лишь «хорохорятся» костры. Возле одного костра греется солдат.
Солдату упал огонь на глаза,
на клок волос лег.
Я узнал, удивился, сказал:
«Здравствуйте, Александр Блок...
Лафа футуристам, фрак старья
разлазится каждым швом».
Блок посмотрел - костры горят –
«Очень хорошо».
Кругом тонула Россия Блока...
«Незнакомка», «дымки севера»
шли на дно, как идут обломки
и жестянки консервов.
И сразу лицо скучнее менял,
мрачнее, чем смерть на свадьбе:
«Пишут... из деревни... сожгли... у меня...
библиотеку в усадьбе».
Уставился Блок - Блокова тень
глазеет, на стенке привстав...
как будто оба ждут по воде
идущего Христа...
Маяковский навсегда остался выразителем первой, самонадеянной эпохи коммунизма. На этой почве возникали его литературные и личные столкновения и антагонизмы. Может быть, здесь следует искать и разгадку его самоубийства.
В этом отношении показательна статья Асеева, написанная как предисловие к поэме «Про это» и напечатанная в пятом томе собрания сочинений Маяковского, выпущенного тем же Госиздатом. «Про это» было написано в эпоху нэпа, когда Маяковский, чувствуя наступление нового мещанства, разочарованный и усумнившийся в победе созданного им «левого фронта искусства», провел два месяца, затворившись от всего мира, в своей рабочей комнате. «Немало жизней сломалось, - пишет Асеев, - не осилив напряженности противоречий». Сломился, как мы теперь знаем, и сам Маяковский; и, может быть, признаком слабости, скрывавшейся под внешним - не напускным ли к концу - видом твердости, были эти судороги борьбы и полного ухода в себя. Уже тогда, в 1923 году, начались открытые выступления против Маяковского. Сосновский выступил со статьей «Долой Маяковщину!», в «Правде» против поэта делали вылазки Альфред и Лежнев. Но настоящим литературным врагом его был поэт Сельвинский, автор больших поэм «Улялаевщина» и «Пао-пао», защищавший «антиреалистическую» природу поэзии и противопоставлявший агитационной поэзии более сложные формы. Единомышленником последнего был критик, конструктивист Корнелий Зелинский, автор статьи «Идти ли нам с Маяковским». Зелинский утверждал, что «к новому пониманию революции можно прийти только перешагнув Маяковского». Эти враждебные голоса, по-видимому, со временем умножились. Незадолго до смерти поэта уже прямо заговорили о «конце Маяковского». Творца «лефа» и социального заказа, лидера поэтов, предложивших первыми свои услуги комиссариату пропаганды, постигла участь «декадента» Блока. Его проводили в могилу свистом и улюлюканьем. Маяковский предпочел не ждать, пока через него, живого, «перешагнут к новому пониманию революции». Сам он, очевидно, отказаться от своего «громкого» прошлого не имел достаточно силы и гибкости. Другие, в частности и Асеев, которого он выделял среди советских поэтов, оказались гибче.
Перечитывая Маяковского, можно найти немало следов близящейся личной катастрофы поэта. Но, может быть, самым ярким показателем того, что у Маяковского не всё обстояло благополучно, был его поэтический спор с Есениным.
Маяковский очень низко расценивал новую советскую поэзию:
Что ж о современниках?..
От зевоты скулы разворачивает аж!..
какой однообразный пейзаж.
Одного Есенина, по-видимому, Маяковский ставил высоко, но считал глубоко враждебным и вредным новому социалистическому быту. Он не упускал ни одной возможности задеть, высмеять, унизить Есенина в глазах читателя, чтобы уничтожить опасную ослабляющую силу есенинской лирики: –
Ну, Есенин...
Раз послушаешь... но ведь это из хора!
Балалаечник...
Язвил он его и как бы вскользь, между прочим:
От этого Терека в поэмах истерика.
Я Терек не видел. Большая потерейка.
Из омнибуса вразвалку
сошел, поплевывая в Терек с берега,
совал ему в пену палку.
Чего же хорошего? Полный развал!
Шумит, как Есенин в участке.
Даже в предсмертном предисловии к поэме о пятилетке сравнил себя с ним:
Я к вам приду...
не так, как песенно-есененный провитязь...
Историю гибели Есенина Маяковский представлял чем-то вроде пьяного бреда свихнувшегося, спившегося деревенского парня, окруженного компанией «темных» собутыльников. Катастрофу его видел в «органической неспаянности с революцией»; отсюда - недовольство «собой, распираемого вином и черствыми и неумелыми отношениями окружающих».
Как известно, перед тем как повеситься, Есенин написал предсмертное стихотворение. Так как чернил в номере гостиницы, где происходил последний акт жизненной драмы поэта, не оказалось, Есенин вскрыл себе вены на левой руке и вместо чернил писал собственной кровью. Во всем этом было немало мелодраматизма, но последние строчки последнего есенинского стихотворения - едва ли не лучшее из всего им написанного когда-либо:
В этой жизни умирать не ново,
Но и жить, конечно, не новей...
В этой обстановке, особенно на людей, близко Есенина знавших, слова эти должны были произвести впечатление потрясающее. Это хорошо оценил Маяковский.
«Конец Есенина, - рассказывает он, - огорчил. Огорчил обыкновенно, по-человечески. Но сразу этот конец показался совершенно естественным и логичным. Я узнал об этом ночью. Огорчение, должно быть, так и осталось бы огорчением, должно быть, и подрассеялось бы к утру, но утром газеты принесли предсмертные строки... После этих строк, смерть Есенина стала литературным фактом. Сразу стало ясно, сколько колеблющихся этот сильный стих, именно стих подведет под петлю и револьвер. И никакими, никакими газетными анализами этот стих не аннулируешь. С этим стихом можно и надо бороться стихом, и только стихом».
И Маяковский замыслил ответ Есенину в стихах. В статье «Как делать стихи» он отводит истории стихотворения «Есенину» отдельную главу. Со всеми подробностями он рассказывает, как создавались отдельные строки и строфы стихотворения, - сложный и трудный процесс своего писания, и всё - для завершающих «ответных» строчек:
В этой жизни умирать не трудно,
сделать жизнь значительно трудней.
Увы, эту бледную пропись он сам считал «наиболее действенным из своих стихотворений». Строки эти становятся еще скуднее и страшнее, когда невольно вспоминаешь конец самого Маяковского. Пришли ли они ему на память в последнюю минуту? Едва ли.
Меч, 1937, № 16, 25 апреля, стр.3.
Антология русской поэзии в Польше
Идея создания фонда помощи молодым зарубежным авторам из средств, оставшихся от пушкинского юбилея, принадлежит не варшавскому Пушкинскому Комитету. Вполне естественно соединить такую помощь с именем Пушкина, и мысль эта родилась у ряда пушкинских комитетов, существовавших как в польской провинции, так и за границей. Пушкинские комитеты, призванные для временной цели организации юбилейных дней, хотели оставить после себя какой-нибудь след, продолжить свое существование делом, имеющим и культурную, и благую цель одновременно. Впервые мысль о фонде молодого русского автора я услышал на заседании лодзинского комитета. Вдохновительницей этой мысли была тогдашняя председательница комитета Ирина Павлова. Потом мысль эту не раз случалось встречать в переписке и с другими комитетами. Она - эта мысль - казалась такой естественной и с ней за долгую работу в комитете человек так сжился, что странно теперь читать появившиеся в местной печати недоумения, почему именно Пушкинский комитет взял на себя и т.д. Странны и сомнения в «компетентности» Комитета выбрать несколько лучших стихотворений русских авторов, проживающих в Польше. Ведь во главе Варшавского Комитета стоял А.М. Хирьяков, причастность которого к литературе и компетентность в вопросах, ей принадлежащих, не требуют пояснения. Кроме того, тут можно еще напомнить, что и весь-то Варшавский Комитет был сорганизован по инициативе союза русских писателей и журналистов и лишь по соображениям чисто внешнего характера был легализирован при РБО[463]. Однако, несмотря на всё это, правление комитета решило обратиться к союзу писателей с просьбой выделить из своей среды комиссию, которая взяла бы на себя редактирование антологии.
