Р. В. Иванов-Разумник - М. Е. Салтыков-Щедрин. Жизнь и творчество
В следующем же, втором номере «Осы» за 1863 год, в статье «Слухи по поводу вновь появившегося в Современнике Свистка» — приводится следующий разговор «любителя свиста» со «Свистком»:
Любитель свиста (с грустью).
Отчего, Свисток, ты мрачен,
Не остер и бестолков?
Свисток (с грустью).
Ах, свистеть в меня назначен
Н. Щедрин (М. Салтыков)!
(Озлобленно).
И не стал он сам свистать:
Вздумал 3миева послать.
А уж это что за свист?..
Сей недавний нигилист
Увлекается одной
Лишь карманною дырой.
Я, «Свисток», в его руках
Безобразен так, что страх…
В ответ на стихотворение Салтыкова «Самонадеянный Федя», направленное против Достоевского, «Оса» помещает свое восьмистишие, сопровождая ею следующими словами: «говорят, что скоро появится в свет некая пиима, зовомая „Аннигилизированный Змиев, или Уязвленное Самолюбие“, начинающаяся следующими стихами:
Змиев мнил: „Что лезть мне в князи,
В сильные земли;
Дай наемся лучше грязи,
Окунусь в пыли“.
как-то раз, припомнив — бова,
Он свистком играл,
Острого искавши слова,
Пальцем вдруг попал…
а куда — это объясняется в самой пииме, имеющей оказаться явным подражанием сказке, задуманной в Свистке Современника». Тут же рядом новый выпад против Салтыкова: «говорят, что г. Змиев по скромности утаил свое первое произведение, но мы по нескромности рискуем его напечатать. — Вот оно:
Нет, не Щедрин я, а другой,
Еще неведомый сатирик:
Глубок, как он, но только лирик
И с нигилистскою душой.
Я начал позже, кончу ране, —
Да и понятно почему:
Ведь мой предмет — дыра в кармане,
Нельзя ж всю жизнь служить ему!
Дважды упоминавшаяся выше „дыра в кармане“ говорит о следующих строках Салтыкова из первой его „Московской песни“ в „Свистке“:
Брат! Не надуешь дырой!
Хоть и с дырой, а все пой!
Все это появилось только в одном № 2 „Осы“; в следующих номерах Салтыкову уделялось еще больше внимания. Тут и случайные уколы в двух строках:
Скажите мне: как вдруг Щедрин решился
На службу „в нигилисты“ поступить?
Тут и целые большие эпиграммы, в роде, например, следующей:
Учитель приказал — будь нигилистом, друг,
Работа легкая — свищи и прыгай с нами —
В „Свистке“ иль „хронике“ — хоть прозой, хоть стихами…
И пишет, пишет он. А как вторымто вдруг
Окажется москвич учителем по счету.
Уж он наверное трудней задаст работу.
Не напечатает он и в смеси стихи,
Невинной юности нелепые грехи.
Прикажет позабыть все эти там идеи,
Пера игривого лукавые затеи.
Этот „москвич“ — конечно, Катков, в журнал которого мог якобы переметнуться Салтыков. В большом стихотворении „Выспренний Кулерберг“, с подзаголовком „Нечто в роде Вальпургиевой ночи, только гораздо грязнее“, Мефистофель и Фауст на русском журнальном Брокене встречают ряд писателей; среди них выступает и —
Журнальный Вицгубернатор.
Я журнальный генерал,
Все я на свете знаю;
Всех ругая наповал,
Деньги наживаю.
Сатирическая журнальная литература шестидесятых годов почти совсем не изучена (исключение составляют журналы „Искра“ и „Весельчак“, исчерпывающе описанные И. Ф. Масановым); тем интереснее было остановиться на мало известном журнальчике, руководимом к тому же Аполлоном Григорьевым, и познакомиться, как этот идейный враг Салтыкова расправлялся с ним на страницах своего журнала. Это отношение к Салтыкову очень показательно: не только Аполлон Григорьев, но и другие современные ему журналисты и писатели пребывали в недоумении о причинах связи Салтыкова с „нигилистами“. Мы теперь хорошо знаем эти причины, так как видели путь развития Салтыкова в 1860–1862 гг., когда он печатал на страницах „Современника“ свой глуповский цикл. „Нигилистом“ Салтыков не был, как не был выразителем этого течения и сам „Современник“, напротив того, боровшийся с представителями идей нигилизма, писавшими тогда в „Русском Слове“. С „Современником“ Салтыкова связал не „нигилизм“, а соединила общая политическая и социальная платформа. Понятие „народа“ недаром было основным и для Салтыкова, и для „Современника“; заложенные Герценом и Чернышевским основы социалистического народничества, получившие окончательное развитие лишь в семидесятых годах, продолжали развиваться в „Современнике“ и после насильственного удаления из него Чернышевского. Мы видели, что в своих публицистических статьях Салтыков совершенно определенно примкнул к этой мало-по-малу выявлявшейся тогда точке зрения. Работа Салтыкова в „Современнике“ 1863–1864 гг. была громадна не только по количеству написанного им за эти два года, но и по значению этого написанного в общей истории всего литературного творчества Салтыкова. Не говоря уже о том, что за эти годы на страницах „Современника“ Салтыков закончил глуповский цикл, дал в очерке „Как кому угодно“ первый и ясный набросок темы будущих „Благонамеренных речей“, написал первые четыре очерка будущих „Помпадуров и помпадурш“, — в это же время им был написан глубоко замечательный цикл статей „Наша общественная жизнь“, в которых Салтыков, после глуповского цикла, окончательно выработал свой стиль, свои темы, способ подхода к ним и свой язык. После трехлетнего вынужденного службой пробела в литературной работе, Салтыков достиг вершин литературного развития уже в самых первых своих произведениях конца шестидесятых и начала семидесятых годов.
VII„По приказу г. министра финансов от 6 ноября 1864 г. за № 38 назначен председателем Пензенской казенной палаты“, — так гласит формуляр Салтыкова и так начался второй и последний период его службы на высших административных должностях в провинции. Служить ему очень не хотелось, и уже назначенный в Пензу он писал в середине декабря Анненкову из Витенева: „Я живу еще в деревне; дела мои до того гадки, что я собственно для того, чтобы не видать их, уезжаю в Пензу 2-го или 3го будущего месяца. А как туда ехать противно — не можете себе представить“ [225]. В Пензу он уехал 8 января 1865 года и прослужил в этом городе почти два года, когда „высочайшим приказом по министерству финансов от 11 ноября 1866 г. за № 15“ был переведен на ту же должность управляющего казенной палатой в Тулу. Еще через год, 13 октября 1867 года, был переведен на ту же должность в Рязань, где и закончил свою службу — увольнением по прошению в отставку 14 июня 1868 года. За это время службы он был произведен в „действительные статские советники“ (2 декабря 1866 г.), над которыми не уставал издеваться почти во всех дальнейших своих произведениях.
Подробный рассказ о служебной деятельности Салтыкова за эти три с половиной года не входит в задачу настоящей монографии; к тому же архивные материалы об этой деятельности, лишь недавно открытые в провинциальных архивах, подлежат еще специальной обработке. Лишь в 1925 году в архивах Пензенской казенной палаты найдены были десять дел, имеющих отношение к служебной деятельности Салтыкова в Пензе и в значительной части написанных его рукой [226]. Сохранились и воспоминания разных лиц об этих годах провинциальной службы Салтыкова; сохранились сведения о резкой ведомственной переписке его с тульским губернатором Шидловским, впоследствии ставшим начальником главного управления по делам печати как раз в те годы, когда Салтыков стал одним из редакторов „Отечественных Записок“ [227]. Сохранился, наконец, и ряд писем Салтыкова за эти годы к Некрасову, Анненкову и другим петербургским и московским знакомым. Все эти материалы позволяют повторить об этой новой служебной деятельности Салтыкова то самое, что было сказано по поводу его вицегубернаторства в Рязани и Твери несколькими годами ранее: величайшая служебная требовательность и добросовестность, борьба со всеми „посторонними влияниями“, постоянная неудовлетворенность в чуждой атмосфере и попытки вырваться из нее в область литературы. Последние попытки за все это время оставались неудачными, и за три с половиною года Салтыков напечатал только одну статью „Завещание моим детям“ в „Современнике“ 1866 года; об этой статье у нас будет речь при разборе цикла „Признаки времени“, в который она впоследствии вошла.
Оставляя служебную деятельность Салтыкова за эти годы в стороне, остановимся только на его литературных планах, сведения о которых дошли до нас в его письмах. В самом начале пребывания в Пензе, рассказывая в письме к Анненкову от 2 марта 1865 года о разных административных губернских безобразиях, Салтыков прибавлял: „У меня начинают складываться Очерки города Брюхова, но не думаю, чтобы вышло удачно. Надобно, чтобы и в самой пошлости было чтонибудь человеческое, а тут, кроме навоза, ничего нет. И как плотно скучился этот навоз — просто любо. Ничем не разобьешь“ [228]. Из предполагавшихся „Очерков города Брюхова“ ничего не вышло, но несомненно, что материал, собранный для них, вошел впоследствии в „Помпадуров и помпадурш“ и в „Историю одного города“.
