МИХАИЛ БЕРГ - ВЕРЕВОЧНАЯ ЛЕСТНИЦА
Советское вызывало отвращение, самиздата еще не было, зато имелись наркотики и алкоголь, и молодой поэт, любимец женщин, типичный чахоточный красавец, обаятельный и ироничный, дабы построить мост над разорванным временем, потянулся к тем звездам, что осветили в России начало века. Вновь актуальным показался Блок, и молодой поэт попытался создать такое пространство стиха, чтобы в нем нашлось место как высокой трагедии, так и романтической иронии. Проживи Роальд Мандельштам больше, он тоже был бы назван шестидесятником, но без шестидесятнической раздвоенности и склонности к конформизму, однако стали бы его стихи столь же популярны, как стихи его младшего современника Бродского, Бог знает. Вряд ли. «Песни не для жен» звучат как откровение только в глухие и сонные времена.
Как пишет в послесловии к вышедшему сборнику Борис Рогинский, в этих стихах не только твердое осознание скорой гибели и «готовность принять ее с оружием в руках», но и упоение жизнью. А в российской культуре, начиная с середины 60-х возобладало совсем иное настроение, унаследованное Бродским от Ахматовой: поэзия не битвы, а раздумья и рефлексии. Не отчетливый мужской жест и громкий голос, а женственное эхо и игра на чужой клавиатуре. Так что ранняя смерть, возможно, спасла поэта от многих разочарований.
Умирал Роальд Мандельштам тяжело, но, в соответствии с поэтической традицией, перед кончиной одарил друга своеобразным mots. Его последними словами стало утверждение: «Я пришел к выводу, что стихотворение должно быть афоризмом, афоризм и его раскрытие». Сегодня такое определение поэзии звучит безнадежно архаично. Но представительная книга стихов Роальда Мандельштама тем и хороша, что позволяет отчетливее понять тот путь, по которому не пошла российская культура.
1998
«Новый мир искусства» как диагноз
Два комплекса определяют психологическое самочувствие петербургской культуры – комплекс неполноценности и комплекс превосходства. Отблеск былой славы и нынешнее состояние невостребованности – полюса, между которыми существует город, названный культурной столицей России. Отсутствие денег и спроса на фирменный петербургский стиль – барочную изысканность, пластичность, суровый интеллектуализм – провоцируют тягу к классическим традициям и желание «запихать себя как шапку в рукав» прошлого. Обманчивая атмосфера города-музея порождает миражи – кажется, стоит сделать лишь один шаг, и на пороге опять появится Серебряный век, акмеизм, «Мир искусства».
Этот шаг сделали создатели нового художественного журнала, который так и назван – «Новый мир искусства». Феномену мирискусничества посвящена подавляющая часть статей номера в разделе «Истоки», а, дабы рассеять последние сомнения, на обложке журнала прилагательное «новый» и «мир искусства» набраны разными шрифтами. Серьезный академический слог большинства материалов напоминает юбилейный научный сборник, подготовленный сотрудниками государственного музея. А высокое качество финской печати объясняется почти святочным сюжетом, в соответствии с которым богатый предприниматель (будущий издатель) пришел в дом к своему знакомому (будущему редактору) и сказал примерно следующее: «У меня есть деньги, я хочу, чтобы ты сделал художественный журнал». Волшебный сон, кому он не снился. Деньги, однако, были выделены немедленно, без каких-либо условий, включая производственные расходы и солидные (не только по питерским, но и по московским меркам) гонорары. Насколько мне известно, это первый случай откровенного и, так сказать, стопроцентного меценатства в Петербурге, и тем более интересно, как он был использован.
Статей о современном искусстве почти нет, вместо них два обзора – выставок за истекший год и питерских галерей. Понятно, Тимур Новиков во всех его ипостасях. А единственный москвич, удостоенный персональной статьи, – Михаил Шварцман, метафизические «иературы» которого наиболее близки петербургской эстетике. Его творчеству посвящен некролог Елены Шварц. Место московского искусства и московской культуры определено жесткой и вполне репрезентативной статьей Даниила Коцюбинского, который, анализируя опыт последних трех столетий, утверждает, что между Петербургом и «той территорией, которая исторически сформировалась как Московское царство, не может быть не только культурного родства, но вообще ничего общего. Чем выше вздымается одна из сторон, тем ниже никнет другая. Иными словами, чем лучше Петербургу – тем хуже Московии, и наоборот».
Жанру программной статьи отвечает и материал Виктора Кривулина «“Мир искусства” и русская пассеистическая революция», где отслеживаются традиции мирискусников в творчестве ленинградских и петербургских художников и предвещается новая пассеистическая революция как средство преодоления постмодернистской полистилистики. Однако ставка на «стилизаторскую изощренность, обостренное чувство исторического жеста и костюма» – не столько методы борьбы с «полистилистикой», сколько диагноз. Комплекс превосходства есть следствие комплекса невостребованности, так же как наигранное высокомерие почти всегда маскирует неуверенность в своих силах. Слов нет, прошлое – уютно, но жизнь в музее слишком часто приводит к потере чувства реальности. Сможет ли «Новый мир искусства» преодолеть детскую болезнь провинциального сепаратизма, продемонстрируют следующие номера. Объявлено, что журнал будет выходить раз в два месяца.
1998
«Художественная воля» с топорами
Существует такой жанр – шутка с мрачным выражением на лице и грозными интонациями голоса. Шутник, без какого-либо намека на улыбку, серьезно и нудно говорит прямо в лицо слушателям нечто оскорбительно малоинтересное или пафосное, но если дело доходит до возмущения, шутник отступает на шаг, кисло улыбается и говорит: «Шутка».
Именно этому жанру отвечает газета «Художественная воля», выпущенная в Петербурге Новой Академией изящных искусств в качестве специального приложения к газете питерских бомжей «На дне». Сквозной прием номера – принципиальная двусмысленность. Двусмысленна стилизованная славянская вязь древнерусского шрифта, торжественный культуртрегерский тон статей и интервью, большая фотография-коллаж на первой странице, на которой изображены члены Новой Академии и сочувствующие ей деятели культуры с топорами в руках. Плюс памятник Петру I – тоже с топором. Конечно, двусмыслен и топор. С одной стороны, как известно, топором, без единого гвоздя строилась Русь. С другой – это угроза, выраженная словами: «Строитель! Выявляй разрушителей! Мы должны выявить тех, кто замыслил погасить пламя культуры Петербурга. Трепещите, враги! Возрадуйтесь, друзья! Все, кто верит в петербургскую культуру, не молчите, запомните и сообщите нам о тех людях, которые не хотят видеть радостного цветения нашей культуры, о тех, кто пытается навязать нам бескультурье…» и т. д.
Даже поверхностный анализ позволяет выявить два стилистических слоя, присутствующих в большинстве материалов «Художественной воли». О новом русском классицизме, красоте, реакционном традиционализме, о ценности «прусского проекта» для всей Европы, «значительная часть народов которой обязана своим социально-политическим и культурным лицом непосредственно влиянию прусской идеи», говорится совершенно серьезно. Но как только идейно-художественная аргументация доходит до границы, пересечение которой может повлечь за собой упрек в безвкусном мракобесии или латентном национализме, стиль начинает вибрировать, приобретая характерный постмодернистский оттенок.
Читателю предлагается понимать сказанное в меру его, читательской, испорченности. Читателю, не чуждому эстетике постмодерна, оставлена возможность постмодернистской интерпретации, то есть возможность оценить предложение писать доносы в рекомендуемой форме (форма и адрес приводятся) как работу с имиджем, сакральным объектом, персонажной маской. Напротив, читатель-патриот должен удивиться смелости и отчетливости артикуляции самых взрывоопасных идей.
Двусмысленность становится приемом, позволяющим безнаказанно говорить что угодно. Пафос либерального негодования демпфируется заранее подготовленным упреком в культурной невменяемости. Зато читатель-патриот с радостью погружается в волны знакомой и родной риторики.
Характерный пример – проект нового флага для России, описание которого помещено на странице вместе с «Манифестом европейского общества по сохранению классической эстетики» и прочими обращениями. Цвета флага – белый горох на красном поле. Почему красный? Потому что «простому человеку абсолютно ясен и близок красный флаг, вобравший в себя символику понятий, популярных у самых различных людей: единокровности, революции, имперского византизма, пролитой крови, коммунальности, соборно-космического начала и т. п.». Почему белый горох? Потому что красному цвету белый – что горох об стену. А еще горсть белого гороха – вынужденная уступка тем зарубежным грантодержателям, которые могут испугаться и выразить сомнение: а не приросла ли красная маска к лицу? Ведь игра с имиджами предполагает их периодическую ротацию. Да нет, успокаивает «Художественная воля», не приросла. И показывает руки – одну, красную, протянутую читателю, другую, белую, – грантодержателям. Эдакий исконно русский, красно-белый постмодернистский мухомор. Белый по форме, красный по содержанию. Внешне красивый, но в пищу непригодный. Шутка.
