Капитолина Кокшенева - Русская критика
Итак, руководство Большого театра, испытывая серьезную озабоченность «отсталостью» театра, решило «наверстать» упущенное, заказав Сорокину и Десятникову «современную оперу». Но обогнать время, чтобы быть самым новым, самым оригинальным, современным и «крутым», сегодня достаточно сложно. Еще до скандальной премьеры в Большом газеты сообщали, что в Новосибирском оперном театре поставили «Аиду» Верди, но вместо «борьбы египетского и эфиопского народа», вместо традиционных пирамид, возвели «чеченские бункеры, певцы облачены в одежды “шахидов” и военный камуфляж, вооружены автоматами Калашникова… Под занавес первого акта начинается стрельба, аж уши закладывает… А в финале после оглушительного взрыва валит дым… Скоро «Аиду» оценят и москвичи — спектакль везут на фестиваль “Золотая маска»…». (Только если на сцене «шахиды», то с каким народом они борются?) Возможно, что на фестивале, проходящем в конце марта — апреле, встретятся все новаторы и авангардисты. Возможно, что инфантильные «дети Розенталя» будут выглядеть весьма бледно рядом с громкостреляющей «Аидой». Ну а в сравнении с западными образчиками «современной оперы» Сорокин вообще давно и категорически отстал.
Идея клона (или некоего «иного» существа) как героя (или даже предмета-героя, или даже отсутствия героя) давно уже существует как в массовой, так и в элитной культуре (бомжи от «масс» и эстеты от «элит» давно уже стоят на одном уровне). Как также давно происходит вытеснение «классического человека», традиционного образа мира и нормальной этики из современной культуры. Если человек в современной культуре и остается, то он, как правило, «интересен» только своими отклонениями от нормы, попросту говоря, болезнями, интеллектуальными и нервными расстройствами. Еще в 1986 году была написана «неврологическая опера» Майклом Найманом (либретто Оливера Сакса), в которой главный герой считает свою жену шляпой (опера так и называлась «Человек, который принял свою жену за шляпу»). Еще в конце 80-х-начале 90-х годов XX века появилось пять «европер» Джона Кейджа: в одной из них 4 минуты 33 секунды публика внимала полной тишине (это и была «музыкальная ткань» оперы), а другие представляли собой некую хаотичную последовательность из собрания фрагментов и отрывков наиболее великих опер мирового репертуара. Вся «фишка» состояла в том, что «перед каждым представлением последовательность исполнения этих фрагментов и их связи друг с другом определяются случайным образом. Артисты узнают о том, какие арии им предстоит петь и какие костюмы надевать, прямо перед выходом на сцену». Теперь и наш Большой театр пристроился в хвост названных «европер», очередной раз перенося «евростандарт» в наше культурное пространство.
Но поскольку я оперы Десятникова не слушала, то мне ничего не остается, как отнестись с доверием, например, к прогрессивной газете «Коммерсант», однозначно поддерживающий новый проект Большого. Из статьи критика (№ 52 от 25 марта) я узнала, что у исполнителей оперных партий существуют «проблемы с артикуляцией и дикцией», а потому публика «с невиданным напряжением вслушивалась в слова»; что особенно хорош был миманс, который «то тащит по сцене толстенные кабели, то копошится вокруг гигантских железных детских колясок, то, переодевшись почетным караулом, комически хоронит умершего Розенталя, то изображает бездомных собак…», дополняя действие «суетливой пластикой». Узнала я также, что режиссер и сценограф (гастролеры — отец и сын Някрошюсы) смешали в сем действе «грубую сатиру и довольно мелкую философию». Но … итог, как ни странно, почему-то вышел «отличным» (музыка) и «удачным» (либретто).
Постановка «Детей Розенталя» отразила, в сущности, две болезни-боязни нашего времени: боязнь оказаться несовременным, и уверенность в том, что развивается сегодня только модерн, тогда как национальные формы культуры якобы «бесконечно изношены», давно «устарели» и потеряли «актуальность». И очень жаль, что эти навязываемые нам страхи одолели и Большой театр. Но они все еще не «преобразовали» вкуса и чувства меры значительной часть наших творческих и «простых» людей. Именно отсюда, от глубинного несогласия, от нежелания принимать коллажи, инсталляции, перформансы и суррогаты за искусство, но совсем не «от политики», происходят общественные возмущения, как нам стараются преподнести, ловко «передернув карту» и обвинив публику в «культурном дилетантизме» и тоталитарном сопротивлении «свободе искусства».
Нам все настойчивее предлагают понимать «современность» только как пространство модернизма (или постмодернизма-авангардизма). Безусловно, следовать за Пушкиным, Моцартом или Чайковским гораздо труднее и ответственнее (Н.Калягин), чем сочинять либретто с «главной идеей» о композиторах-клонах. Не случайно Л.Десятников, выбравший в качестве клонов «наиболее эмблематичных для истории классической оперы» композиторов, сам же откровенно указал на постмодернистский принцип цитации как основу своей оперы: «Каждая картина — это как бы опера, написанная одним из персонажей-дублей,… каждая картина в той или иной степени стилизует некую абстрактную оперу Верди или Вагнера, или Мусоргского. И так далее». Композитор откровенно обнажил свой «творческий метод», заключенный в «как бы». И это не случайно. Вот уже пятнадцать лет для модернистского «ликвидаторского проекта» всегда выбираются значимые фигуры русской или мировой культуры («эмблематичные», по словам Десятникова). Лица — существенные, образцы национальной культуры — вершинные, которые, словно бульдозером, выравниваются до плоского ландшафта. Ведь если в культуре не будет иерархии качества и достоинства целей, то тогда и среднестатистическую «как бы» оперу Десятникова-Сорокина можно выдавать за «новое слово». Страшным любителям новизны, носителям революционного сознания во все времена традиционное и великое попросту мешало, указывая им их настоящее место — у подножия великого здания образцовой культуры и они отчаянно боролись с ней. Но при этом они же решительно черпали идеи, формы, образы из бездонного наследия классики, как не менее старательно оправдывали свою творческую вторичность, бездарность и скандальность, прикрываясь все той же «устаревшей» классикой. В данном случае журналисты уже тысячу раз напомнили, что появление на сцене Большого проститутки (и хора проституток) — это «традиция», идущая от «Травиаты» и «Кармен». Но между проституткой Сорокина и Виолеттой разница та же, что между штампом и образом. Образ — это «колодец», наполненный живительной водой, и для того огражденный формой, чтобы помочь нам добраться до воды (глубины мысли и чувства, подлинного творческого вдохновения и радостно-чистого эстетического наслаждения-сопереживания). Штамп — это только забор, за которым забыли вырыть или преднамеренно не вырыли колодца. Преодолев его, вы получите сплошное ничто, вы будете обмануты и никогда не «напьетесь», не утолите ни эстетическую, ни этическую жажду. Поспешно и трусливо, пользуясь богатством классического наследия, нынешние новаторы только и способны сконструировать нечто творчески-необязательное, межеумочное, неорганическое, лишенное цельности, полноты творческого духа и самостоянья.
Так о каком априорном праве на «развитие» смеют они заявлять: что «развил» Сорокин в сравнении с либретто «Жизнь с идиотом» (текст В.Ерофеева, музыка Шнитке)? Чем новым способна «потрясти» музыка Десятникова в сравнении с коллажами «европер»? Кто возьмется доказать, что «дети Розенталя» что-то «развили» (улучшили, открыли) в сравнении с булгаковским «Собачьим сердцем»? Чем интереснее и «разительнее» огромные железные детские коляски в опере Большого в сравнении с супрематическими композициями и «производственным искусством» 20-х годов XX века? Чем богаче и подлиннее мельтешащий миманс «червей и бродячих собак» в «Детях Розенталя» в сравнении с воздушной пластикой и роскошной графикой танца кордебалета «Лебединого озера»? В том-то и дело, что модернизм не знает подлинного развития — он живет приемом, воровством у классиков, травестированием, парадоксальным сочетанием высокого и низкого, необязательностью, алогичностью, копированием, повторением симулякров (копий с копий). Модернизм знает только о бесконечном тиражировании и примитивнейшем размножении методом простейшего «деления», разъятия на части уже кем-то созданного. Для него творческое и художественное напряжения человеческого духа в мировой и русской культурах совершенно непонятно и недоступно. Подлинное новое как раз и боится разрыва с традицией, и мыслит себя в теснейшей связи с накопленным из рода в род плодородным слоем культурной почвы.
И если уж Вагнер-клон (в опере это женская партия) стал — «дитем» Розенталя, то позволим себе напомнить нынешним модернистам о понимании модерна самим Вагнером. Пусть вечный классик, подлинный национальный гений им и ответит. В статье «Modern», опубликованной в 1878 году в «Байретских листах» Вагнер, в сущности, отвечает всем поклонникам «модернистского проекта» преобразования мира и культуры; всем, кто «властью пера» настойчиво заменял подлинник подделкой, выдвинув новым паролем (Schibboleth — шибболет) общедоступность. Тогда «общедоступностью» громили высокие образцы культуры и духа, сегодня «экспериментальностью» — шибболетом для «своих» модных режиссеров, художников, композиторов — рушат тоже самое. «Но вразумительно объяснить, — пишет Вагнер, — что следует понимать под “модерном”, на деле не так легко, как думают сами “модернисты” — если они не хотят признать, что под ним надо понимать нечто совершенно убогое, а для нас, немцев, и весьма опасное». Для нас, русских, тоже «опасное». И «опасность» эта (согласимся с классиком) не в том, что модернисты способны что-то разрушить: ни от Верди, ни от Мусоргского ничего не убудет, сколько бы их не душили в своих объятиях новые передельщики культуры. Но она (опасность) в том, что в современной культуре именно ими уничтожается сам дух творчества, что при и участии в современном человеке иссякает вкус к подлинности.
