Капитолина Кокшенева - Русская критика
Известна московская историческая легенда, что Самозванец (Лжедмитрий) времен Смутных был разоблачен москвичами потому, что не спал после обеда. Последуем и мы этому надежному примеру — будет очень простыми и ясными своими мерками оценивать «новое искусство»: останемся навсегда при одетых классиках и будем ценить их творчество, а не голизну; воспитание вкуса своего начнем с залов Третьяковской галереи XVIII и XIX веков, а не с галереи М.Гельмана; а при случае, если жизнь заставит, подберем, не гнушаясь, настоящие коровьи лепехи для удобрения, и проявим тотальную оппозиционность и брезгливое невнимание к куликовским коровам, выставленных к публике задами.
2005 г.
САМАЯ НОВЕЙШАЯ ВАМПУКА
О либретто Вл. Сорокина «Дети Розенталя» и Большом театре
Владимир Сорокин — известный мастеровой по «опусканию темы» и удачливый провокатор. Сколько раз он сочинял свои эпигонские «новинки» — подсчитать трудно: то пользовался тургеневскими «Записками охотника», изящно перетолковав их в буквальную охоту на человека и каннибализм, то тему победы в Великой Отечественной «раскрывал» сугубой матершиной, а вот теперь — «Детьми Розенталя» осчастливил Большой театр. Всякое его сочинение, в чем я очень давно убедилась — это попросту неприличный жест. В неприличном жесте — его первая и последняя цель. А смысл тут все тот же, что в разрубании икон топором, что в инсталляциях выставки «Осторожно религия!» (организаторы которой наконец-то хоть мягко, но наказаны), что в недавней 1-й международной биеннале, где живые куры гадили целый месяц на восковую фигуру Льва Толстого или в исполнении балетных па св. мучеником Николаем — последним русским убиенным императором (Новый Императорский балет, спектакль «Распутин»). И никогда бы в жизни я не стала читать сорокинское жалкое либретто, если бы оно не было помещено в такую ценную, такую образцовую и чтимую нами «оправу» как наш Большой театр. Тут-то, в этом сочетании несочетаемого, совмещении несовместимого и главная проблема, которая вызвала столь яркие реакции. Действительно, всякий горшок должен знать свой шесток. А если в один и тот же горшок испражняются, а потом подают в нем же пищу для гостей, то стоит или пригласить врача-психиатра, или поставить хозяина горшка на место, отказавшись от его «угощения».
Комментарий к РозенталюВ «Детях Розенталя» пять картин. Действие первой картины оперы происходит «июньской ночью 1975 года в лаборатории Розенталя и в березовой роще возле дома Розенталя». Розенталь — ученый-генетик — готовится к «дублированию Моцарта». Он поет о «воскрешенье богов» как «цели, страсти, боли и кресте его», о ключице и медальоне Моцарта, о памяти костей и прочее. (Отнесем за счет «условности и сказочности жанра оперы» то обстоятельство, что при отсутствии могилы Моцарта брать «генетический материал» (ключицу) для «воскрешения» композитора знаменитому генетику Розенталю решительно неоткуда, и, тем не менее, «ключица» и медальон с прядью волос откуда-то взялись). Хор генетиков бодро поддакивает: «Смерти престол Мы сокрушим» (опускаем также антихристианские богоборческие мотивы сих намерений — они неизбежны для «смелых» материалистов-генетиков и их воспевателей). Голос в репродукторе сообщает «научным сленгом» как происходит «эмбриональное развитие по методу Розенталя», а сам Розенталь поет о «теплой матке» «советской женщины бодрой», где будет развиваться эмбрион гения и «окровавленным» выходить на свет. (Не будет даже и поднимать вопроса о качестве сорокинских текстов — только скажем, что автору всегда особенно удавалась физиологичность описания, а поскольку плотскость и материалистичность — единственно доступные либреттисту области воспроизведения, то решительно «снимем» вопрос о радостной тайне всякого зачатия).
Тут же, в этой картине, пред публикой предстанут уже готовые «дети Розенталя»: дубли-клоны Вагнер, Чайковский, Верди, Мусоргский. Ария Вагнера обширна, болезненно-фантазийна. Бедному сознанию дубля во сне все является некий «божественный лебедь», из белоснежных крыл которого «вдруг… брызнули черви!» и «словно град застучали по свежей листве» (Совершенно замечательное задание кордебалету — изображать этих червей!) Но все это нужно оказывается только для того, чтобы великий Розенталь еще раз напомнил несчастному о его бессмертии и нетленности! Тогда, простите, отчего же этот бессмертный Вагнер в конце оперы погибает от банального отравления? Неувязочка вышла у доктора Розенталя? Или наука его не так сильна, или он попросту шарлатан? Впрочем, идем дальше, ведь по определению композитора Десятникова «опера — это заведомо сумасшедший дом, апофеоз безумия».
А дальше — вяло и скучно лепечут Мусоргский и Верди, а все вместе музклоны поют нечто графоманско-пошлейшее о «тихой ночи», «вечном покое», «новой жизни». Но тут в семье Розенталя наступает счастливый день: «везут крошку на лошадке стальной» — клона-Моцарта встречают няня и Петруша (Чайковский), в дуете которых нет никакого смысла кроме взаимных воздыханий: «Ах, няня! — Петруша!» (и такая трогательно-пустая долбежка повторяется много раз). Петруша взволнован явно больше других клонов, т. к. «на Моцарта молился… Он богом был. Моим кумиром». Ну и отлично! Но как Вагнеру все было отчего-то «страшно», так и бедный Петруша психически надломлен: «Ах, Боже мой, Как сложен мир! Как страшно в нем И странно!» Это, так сказать, сорокинские немотивированные образчики психологизма. Но все же чудовищное занудство этой сцены будет прервано — с младенцем Моцартом на руках явится генетик Розенталь и все воспоют «Славу великому Розенталю!». Далее последует бытовая болтовня о детстве других клонов: Вагнер вспомнит, как подарил игрушки дублям на елке в Кремлевском дворце Сталин. Чайковский запоет «детскую песенку» — «Эх, хорошо в стране советской жить… Красный галстук с гордостью носить», а расчувствовавшийся Розенталь сообщит всем о том, что от Сталина он получил три ордена за работу над программой дублирования масс и «воскрешения стахановцев суровых».
Но хитрый Розенталь ордена-то у Сталина брал, а его обманывал — тайно, «против воли великого вождя» воскресил «избранных детей неба» — любимых гениев. Ну что и говорить, ловок Розенталь! И удивительно, как играючи всякие свирепые НКВД и КГБ были обведены вокруг пальца трижды орденоносцем Розенталем. Видно плохо все же они работали, если у них под носом творилось такое непослушание «отцу народов» и остальным генсекам!
Далее следует большая панорамная «цитата» — из советской идеологии и советской эстетики, к которым именно модернистов тянет с чудовищной (внутренне-родственной?) силой. Никак не могут они от нее освободиться, и все используют ее, все реанимируют, оживляют. Иногда просто оторопь берет: что бы они делали без штампов советской официальщины?! …Итак, возникают своей чередой изображения Сталина, голоса Хрущева, Брежнева, Андропова, Горбачева и Ельцина, каждый из которых произносит установочную речь о воскрешении нужных, т. е. советских писателей, ученых, композиторов, об увеличении темпов дублирования, о том, что дублировали не тех (Горбачев), и пора дело «перестраивать, чистить от плесени застоя». Естественно, при Ельцине дублирование прекращается, а сама технология объявлена «сталинской ерундой». Хор генетиков-соглашателей дружно поддакивает всем вождям…
Мораль сей сцены такова: большая часть советской интеллигенции (а быть может и народа) — это попросту клоны-дубли Розенталя. Но об этом некогда думать, ведь дело Розенталя «прикрыто», а он быстро умер. Под траурным портретом стоят даты его жизни — 1910–1992, так что немало пожил и немало натворил! Ровно семь коротеньких строчек из тринадцати слов речитатива отведено скорбям детей-дублей об отце-Розентале. И тут, о, ужас, некий Голос государства сообщает клонам, что у него нет денег на их содержание! Ау, правозащитники! Вы где? Почему же Сорокин так пренебрег вами, так оскорбил вас тем, что не нашел места в опере фигуре правозащитника, столь логично и я бы сказала неизбежно необходимой в такой «колоритной» обрисовке общественной ситуации! Жесток либреттист, никто не заступился у него за права гениев-клонов, почти ведь инвалидов, если судить по их навязчивым страхам! Но будем справедливы и бдительны: в этой сцене заложена «двойная мораль»! Извлечем же и другую «половинку»: гении вообще никому, никогда, и во все времена не нужны! Мысль, как говорится, двадцать второй свежести, но зато страшно актуальная. И Большой театр тоже к ней присоединился, вместо еще одной оперы гения, поставив Сорокина-Десятникова. Идея «о ненужности гения» оказалась очень даже конвертируемой — больших денег стоят нынче Сорокины. Сорокины всегда в цене, не то, что национальные гении!
Второе действие развертывается в 1993 году (напомним, что это год демократически избранного и демократически расстрелянного Верховного Совета). На площади трех вокзалов таксисты и проститутки, побирушки, пьяницы, бомжи, торговцы с рук образуют массовую «народную сцену». Тут и стилизации под стиль, язык и ритмику народных песен, — тут Сорокин вновь развернул свой имитационный «талант». «Приголубим бела лебедя, приласкаем ясна сокола» — дружно распевают проститутки (вообще эта часть оперы сделана, очевидно, «под Мусоргского»). Среди этих «людей дна» появляются выброшенные из розенталевской уютной жизни пять дублей-композиторов, воплями зазывал приглашающие публику послушать их игру. Но какая «музыка» может получиться из такого набора инструментов — судите сами, если у них в руках туба, кларнет, флейта, арфа и барабан! Мусоргский затягивает оперную партию «Как во славном городе….», ему вторят оставшиеся четыре клона:
