Виктор Гюго - Том 14. Критические статьи, очерки, письма
Октябрь 1827
ПРЕДИСЛОВИЕ К СБОРНИКУ «ВОСТОЧНЫЕ МОТИВЫ»
Автор этого сборника не принадлежит к числу тех, кто признает за критиком право допрашивать поэта относительно его фантазий и требовать от него ответа, почему он выбрал именно этот сюжет, смешал на своей палитре именно такие краски, сорвал плод с такого-то дерева, черпал из такого-то источника. Хорошо ли произведение или дурно — вот что должно интересовать критика. И при этом все похвалы и упреки — не краскам, которыми пользовался автор, а лишь способу их применения. Если подняться над мелочными соображениями, то можно убедиться, что в поэзии нет хороших или плохих тем, а только плохие и хорошие поэты. К тому же, темой является все, все принадлежит искусству, все имеет право гражданства в поэзии. Итак, не станет допытываться, что побудило вас предпочесть именно этот, а не другой сюжет, будь он печальным или веселым, приятным или ужасным, блестящим или мрачным, обыденным или необычайным. Посмотрим, каковы плоды вашего труда, а не над чем и ради чего вы трудились.
Только этого может требовать критик, только в этом обязан отчитываться поэт. Искусству нечего делать с помочами, кляпами и кандалами; оно говорит: входи! — и впускает вас в обширный сад поэзии, где нет запретных плодов. Пространство и время принадлежат здесь поэту. Пусть же он идет куда хочет и делает что угодно; таков закон. Пусть верит он в единого бога или во многих богов, в Плутона или в Сатану, в Канидию или в Моргану, или ни во что не верит; пусть платит за перевоз через Стикс, пусть ходит на шабаш ведьм; пусть пишет прозой или стихами, пусть высекает из мрамора или льет из бронзы, пусть обосновывается в любом веке, в любом климате; пусть будет он вскормлен Югом, Севером, Западом или Востоком; пусть причисляет себя к древним или новым авторам; пусть музой его будет античная муза или средневековая фея, пусть она драпируется в тогу или наряжается в модное платье. Поэт свободен. Встанем на его точку зрения и будем исходить из нее.
Как ни очевидны все эти положения, автор настаивает на них, потому что существует известное число Аристархов, еще не дошедших до понимания их очевидности. Сам он, как бы ни скромно было его место в современной литературе, не раз оказывался жертвой таких ошибок со стороны критики. Не раз случалось, что вместо того чтобы прямо сказать ему: «Ваша книга плоха», — ему говорили: «Зачем вы написали эту книгу? Почему выбрали вы этот сюжет? Разве вы не видите, что ваша главная идея ужасна, смехотворна, абсурдна (что-нибудь вроде этого!), что тема ваша вылезает за рамки искусства. Это некрасиво, это неизящно. Почему бы вам не взять такой сюжет, который понравился бы нам, был бы нам приятен? Что это у вас за странные причуды?» и т. д. и т. д. На это автор всегда уверенно отвечал, что его причуды никого не касаются; что он не знает, из чего сделаны рамки искусства; что он совершенно не знаком с географией духовного мира и никогда еще не видывал путевых карт искусства с нанесенными на них красной и синей краской границами дозволенного и недозволенного; наконец, что он сделал это потому, что сделал.
И если сегодня кто-нибудь снова спросит его: зачем написаны эти «Восточные поэмы», что побудило его совершать прогулки по Востоку на протяжении целого тома, что означает выход в свет этого бесполезного сборника чистой поэзии в момент, когда публика озабочена серьезными общественными делами, на пороге парламентской сессии, своевременна ли эта книга и при чем тут Восток, — автор ответит на это, что обо всем этом он ничего не знает, что просто ему пришла в голову такая мысль, и при довольно забавных обстоятельствах: прошлым летом, когда он любовался заходом солнца.
Единственное, о чем он жалеет, — это о том, что книга не получилась лучше.
Да и, собственно говоря, почему литературе в целом и творчеству поэта в частности и не быть хотя бы такими, какими бывают прекрасные старые города Испании, в которых вы находите все: тенистые аллеи апельсинных деревьев вдоль реки — для прогулок; просторные площади, открытые жаркому солнцу, — для празднеств; узкие, извилистые, порою темноватые улицы, на которых лепятся друг к другу тысячи домов всех видов и всех веков, высокие, низкие, черные, белые, украшенные живописью и резьбой, лабиринты зданий, построенных бок о бок, в беспорядке — дворцы, больницы, монастыря, казармы, причем все они разные, и назначение каждого здания выражено в его архитектуре; рынки, полные людей и шума; кладбища, где вместе с мертвыми молчат и живые; там — театр со своей дешевой пышностью, фанфарами и мишурой; здесь — древняя виселица, каменное основание которой выветрилось, а железо заржавело и на которой со скрипом качается на ветру какой-нибудь скелет; в центре города — большой готический собор с высокими зубчатыми стрелками и внушительной звонницей, с пятью порталами, обрамленными барельефом, с фризом, ажурным как кружевной воротничок, с прочными контрфорсами, которые так хрупки на вид; а дальше глубокие ниши, целый лес колонн с причудливыми капителями, сияние огней вокруг возвышений для гробов, множество рак, изображений святых, пучки колонок, розетки, стрельчатые своды, стрельчатые рамы окон, которые сходятся высоко над алтарем и образуют как бы клетку из витражей, главный алтарь с тысячью свечей; чудесное строение, величественное в целом, любопытное в деталях, прекрасное на расстоянии двух лье, прекрасное и на расстоянии двух шагов; и, наконец, в другом конце города восточная мечеть, скрытая под пальмами и смоковницами, мечеть, с ее куполом из меди и олова, с расписными воротами и стенами, покрытыми глазурью, с верхним светом, с хрупкими аркадами, курильницами, дымящимися день и ночь, с изречениями из корана на каждой двери, с ослепительными алтарями, с мозаичным полом и мозаичными стенами, мечеть, расцветшая под солнцем, как огромный душистый цветок.
Разумеется, сравнение, на которое здесь отважился автор этой книги, вряд ли можно будет применить когда-либо к его творчеству. Он не надеется, что в том, что им создано, найдется хотя бы самый бесформенный набросок всех этих строений: готического собора, театра или даже отвратительной виселицы; но если бы его спросили, что хотел он построить в этой книге, он ответил бы: мечеть.
Кстати говоря, он не скрывает от себя, что многие из критиков сочтут с его стороны дерзким и безрассудным желать для Франции такой литературы, которую можно было бы сравнивать со средневековым городом. Они скажут, что это самая безумная выдумка, какую только можно себе представить, что это значит во всеуслышанье одобрять беспорядок, отсутствие меры, причудливость, безвкусицу, что куда лучше — прекрасная, строгая нагота, высокие, как говорится — совсем простые стены со строгими украшениями хорошего тона: орнамент из овалов и завитков, для карнизов — бронзовые букеты, для свода — мраморные облака с головками ангелов, для фризов — каменные языки пламени, и опять овалы и завитки! Версальский дворец, площадь Людовика XV, улица Риволи — вот это искусство! Как приятно послушать о прекрасной литературе, выровненной по ниточке!
Другие народы говорят: Гомер, Данте, Шекспир. Мы говорим: Буало.
Но оставим это.
Поразмыслив, — если стоит над этим размышлять, — вы, быть может, найдете фантазию, породившую эти «Восточные мотивы», не такой уж странной. По тысяче причин, которые все вместе повлекли за собою прогресс, сегодня у нас больше чем когда-либо занимаются Востоком. Исследования в этой области никогда еще не продвигались так далеко. В век Людовика XIV мы были эллинистами, теперь мы ориенталисты. Лиха беда начало. Никогда столько умов одновременно не шарили в этой великой бездне — Азии. Наши ученые расквартированы ныне по всем наречиям Востока от Китая до Египта.
Из всего этого следует, что Восток, как мысль или как образ, занимает сейчас воображение и умы всех людей, и, может быть, автор неведомо для самого себя поддался общему увлечению. Восточный колорит как бы сам собою окрасил все его мысли, все грезы; и они почти невольно становились то еврейскими, то турецкими, то греческими, персидскими, арабскими, даже испанскими, ибо Испания — тоже Восток; Испания — страна наполовину африканская, а Африка — это наполовину Азия.
Автор отдался во власть этой нахлынувшей на него поэзии. Хороша она или дурна, он принял ее и был счастлив этим. К тому же как поэт — да простится ему мимолетная узурпация такого высокого звания — он всегда испытывал живую симпатию к восточному миру. Ему издалека казалось, что там блистает высокая поэзия. Он уже давно желал утолить свою жажду из этого источника. И правда, все там величественно, роскошно, полно творческих сил, так же как в средневековье — в другом море поэзии. Почему не сказать об этом мимоходом, раз уж пришлось к слову? Автору кажется, что до сих пор слишком часто видели у нас новое время в веке Людовика XIV, а древность — в Риме и Греции; разве не смотрели бы мы с более возвышенной точки зрения и не видели бы дальше, если бы изучали нашу эру по средневековью, а древность — по Востоку?
