Самуил Лурье - Успехи ясновидения
А "Ревизору" император аплодировал - и Чаадаев чуть не плакал: "...Никогда ни один народ так не бичевали, никогда ни одну страну так не волочили по грязи, никогда не бросали в лицо публике столько грубой брани, и, однако, никогда не достигалось более полного успеха... Почему мы так снисходительны к циничному уроку комедии и столь недоверчивы к строгому слову, проникающему в суть вещей?.."
Он умер, так и не догадавшись, что русская литература за него отомстит. Что десять страничек запрещенного старинного журнала отзовутся десятками томов, и писатели один другого гениальней целью жизни поставят доказать хоть одну из двух теорем Чаадаева. Действительно ли Россия - факт географический только (игра природы, а не ума, как шутят в романах Достоевского)? Точно ли ей, тем не менее, суждено преподать миру великий урок (летит мимо все, что ни есть на земли, и, косясь, постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства, - как сказано все знают где)?
Тютчев остроумно связал обе идеи - Солженицыну, боюсь, такое легкомыслие не понравилось бы: "Я не без грусти расстался с этим гнилым Западом, таким чистым и комфортабельным, чтобы вернуться в эту многообещающую в будущем грязь милой Родины".
Кроме шуток - обе теоремы решились в двадцатом веке сами собой: Россия воспрянула ото сна, как и предсказывал Чаадаеву Пушкин, - и на обломках самовластья построила ГУЛАГ - опять воспрянула - и его разрушила - однако ж не до основанья.
Третий, последний вопрос Петра Яковлевича остается без ответа:
"Кто знает день, когда мы вновь обретем себя среди человечества, и сколько бед испытаем мы до свершения наших судеб?"
Правда, в подцензурной публикации этих строк нет.
ТАЙНА КОЖАНОГО ЧУЛКА
Конечно же, Джеймс-Фенимор, а не Фенимор-Купер. Но американцы обходятся без черточки. На тридцать седьмом году своей непроницаемой жизни, добиваясь для путешествия по Европе дипломатического паспорта, он вписал в документы девичью фамилию матери как второе имя. Чтобы за границей вращаться в надлежащих кругах. Фонетика дворянская! Какой-никакой, а консул, да притом явно из старинной семьи, - а не просто мелкопоместный колониальный сочинитель.
Это был, надо полагать, воображаемый противовес титулу Вальтера Скотта.
В конечном итоге так и вышло: никто не говорит - сэр Вальтер, а про Купера каждый знает, что он - Фенимор!
Хотя из тридцати трех романов, написанных им за тридцать лет, хорошо если три остались в живых.
Благородная чепуха, театр чучел, великодушные жесты на фоне величественных пейзажей.
Кожаный Чулок - без страха и упрека, лучший из кем-либо когда-либо придуманных людей, - но нестерпимо, увы, словоохотлив, к тому же слезлив, да еще неграмотен, вследствие чего простоват; наконец, излишне почтителен с вышестоящими, - чуть ли не всю свою необыкновенную свободу тратит на роль преданного слуги!
Главное - что бы ни случилось, любой ценой доставить двух молодых леди - брюнетку и блондинку - в такое место, где они смогут наконец переменить белье и обнять седовласого отца.
Портрет блондинки: "Нежные краски неба, которые все еще разливались над соснами, не были столь ярки и прекрасны, как румянец ее щек..."
Портрет брюнетки: "На незагорелом лице ее играли яркие краски, хотя в нем не было ни малейшего оттенка грубости..."
Заодно уж и доказательство, что индейцы - тоже люди: "Под влиянием нежных отцовских чувств всякий оттенок свирепости исчез с лица сагамора..."
По-видимому, мистер Купер был графоман - но с добродетельным умом и, что важней, с необычайным даром воздвигать на пути персонажей внезапные препятствия в ту самую секунду, когда читатель изнемог.
Теперь подобные наркотики подешевели: промышленное производство, компьютерные игры, Дж. Хедли Чейз и все такое. А полтора века назад все просвещенное человечество зачитывалось творениями Купера, в одной России человек пятьсот. И первый российский критик восклицал: выше - разве что Шекспир!
Но едва ли эта слава дочадит до новой круглой цифры. Уже и сегодня мало кто вспомнит: откуда такое прозвище - Кожаный Чулок?
Видишь ли, Чижик: на старости лет любимый герой Фенимора Купера нажил ревматизм, ведь в канадских лесах суровые зимы. И чтобы коленям было не так больно и холодно, этот самый Натаниэль Бампо носил поверх мокасин leдлинные гетры из оленьей кожи.
Вот его и дразнили Кожаным Чулком.
По правде говоря, в детстве я пытался подражать его неслышной походке и беззвучному смеху. Он ничего не боялся! Он так хорошо стрелял! Он был самый одинокий человек на свете.
ЧЕРНЫЙ ЦВЕТОК
- Стану я стрелять в такого дурака! - сказал, как бы секунданту, Лермонтов звонко, и это были его последние слова.
Дурак не принял подачу - и не захотел догадаться, что самое время тоже какую-нибудь фамильярную грубость рявкнуть в ответ, чтобы все рассмеялись, - а там еще пара сердитых реплик - насчет старинных приятелей и кто паяс, а кто не понимает шуток, - и все-таки впредь настоятельно попрошу, - и ужинать, господа, поехали скорей, ведь ливень! Воображая себя Героем Нашего Времени и почему-то братом княжны Мери, дурак подошел поближе с воплем: "Стреляй! Стреляй!" - и спустил курок. Еще несколько минут Лермонтов, пробитый насквозь, молча содрогался в желтой грязи; приемы новейшей беллетристики позволяют допустить, что он успел завоевать европейскую славу и дважды, как Байрон, жениться, - и прочесть напечатанными все свои ненаписанные стихи.
А нам их не вообразить: кажется, что за последние три года он выговорил все, что хотел, - и так, что лучше нельзя.
Детские сюжеты, блеклые рифмы, громкие фразы - байронизм, православие, народность! - но никогда и нигде не звучала по-русски столь неистово и нежно высокопарная музыка обиды и свободы.
Положим, неуклюжий Полежаев тоже умирал от жалости к себе, - но тот рвался из рук палача по имени Рок и хрипел: за что? - смертный пот последней надежды, жадные жесты деревянного ямба, стучит полковой барабан.
Также некто Жозеф Делорм, страдая в нищете чахоткой, разводил в самодельных жардиньерках плакучие метафоры одиночества, - и самые трогательные Лермонтов сорвал.
"...Нет, невидимая рука отстраняет меня от счастья; у меня словно клеймо на лбу, я не имею права соединять свою душу с другой. Прикажите оторванному от дерева листу, летящему по ветру и плывущему по волнам, пустить в землю корни и стать дубом! Вот я - такой мертвый лист. Еще какое-то время я буду катиться по земле, а потом размокну и сгнию.
- Но ведь она-то, она же будет плакать, если ты промолчишь! Став женой другого, она будет всю жизнь сожалеть о тебе, ты сломаешь ее судьбу.
- Да, она с неделю поплачет от грусти и с досады; сначала она будет то краснеть, то бледнеть при упоминании моего имени, даже, наверное, невольно вздохнет, узнав о моей смерти. А следующей ее мыслью будет: "Как хорошо, что я вышла замуж за другого - он-то жив!""
Это из дневника Делорма, последняя запись: в октябре 1828-го молодой человек скончался. Его никогда и не было: его жизнь, смерть, стихи, прозу сочинил парижский студент медицины г-н Сент-Бёв, разыграв на романтическом клавире "заблуждения жалкой молодости, оставленной на произвол страстей", как выразился в 1830-м Пушкин, одобряя, впрочем, "необыкновенный талант, ярко отсвеченный странным выбором предметов". Сент-Бёв избавился таким способом от меланхолии, заодно и от бедности (а тяжба Делорма с судьбой была, в сущности, денежная; Полежаев, тот требовал от нее дворянского герба, - то есть оба искали покоя): вышел в люди, даже в литературные критики, стал впоследствии академик, сенатор, грузный толстяк, - словно и не отрывался от ветки родимой. Его метафоры оплатил жизнью - другой. Лермонтов предпочел последовать за Печориным.
Умный человек всего умней бывает лет в двадцать семь. Тогда он знает все - и что вечно любить невозможно.
Он только не владеет искусством обращения с дураками - и не желает его изучать, почитая презренным и скучным: "надоело! Всё люди, такая тоска, хоть бы черти для смеха попадались".
Зато изощряет стратегию против дур: "ах!!! я ухаживаю и вслед за объяснением говорю дерзости; это еще забавляет меня немного, и хотя это не совсем ново, но по крайней мере встречается не часто!.. Вы подумаете, что за это меня гонят прочь... о, нет, совсем напротив... женщины уж так созданы..."
Умный человек обычно думает о себе, что он очень умный, и что дураки его не любят именно за это (а значит - понимают! Не такие уж, выходит, они дураки!), лестная такая неприязнь его до поры до времени смешит.
А на самом деле дурак об умном полагает, что он просто наглый. В превосходящую силу чужого ума никто не верит, поэтому ненавидят не за нее; но когда спасение справедливости становится делом чести - совесть молчит.
