Самуил Лурье - Успехи ясновидения
Вот и воспитывал бы свой талант, в трезвом виде дожидаясь эполет, - а то примерил их впервые в гробу - что хорошего?
Положим, одиннадцать лет унижений за игру молодого ума - такая плата не всякому таланту по средствам. Полежаев горевал и обижался так, словно за ним, кроме той студентской поэмки, ничего непростительного нет, - а над его головой раскачивался донос потяжелей первого - и тоже от анонимного патриота: якобы Полежаев и в армии политическое пишет, и престолу местью грозит. Несколько строк патриот привел - совершенно безумных. Бенкендорф, кажется, не поверил - кажется, и не доложил, - что-то с этим доносом было нечисто, в противном случае Полежаев умер бы раньше, и не в госпитале, но, имея подшитым к делу такой документ, могло ли Третье отделение поддерживать ходатайства благожелательных генералов о производстве Полежаева в прапорщики?
Зато стихи сочинять в свободное от службы время никто ему не мешал. Напротив того:
"Нуждаясь в деньгах на вино, он часто обращался к товарищам, которые давали ему водки, но с тем, чтобы он писал. И вот, сидя за бутылкой водки, он диктовал стихи, а товарищи записывали их".
Эти подробности - еще и такую: "чем, бывало, он больше пьет, тем пишет лучше" - пересказывала своим знакомым (кто знает - не было ли среди них сутулого карлика в синих очках, с неопрятной привычкой к нюхательному табаку?) одна дама, г-жа Дроздова-Комарова, жившая довольно долго.
В изображаемое время, будучи барышней, навряд ли посещала она кабаки. Но ездил к ней в гости некто Перфильев, служивший в Московском полку батальонным адъютантом. Этот Перфильев умел, как видно, развлекать девиц. С его-то слов и сообщают в биографиях, будто Полежаева незадолго до смерти высекли... Какой простор участливому - и сладострастному слегка воображению: несколько дней после наказания из спины страдальца извлекали прутья... Факт экзекуции ничем не подтверждается, с другими фактами не согласуется и вообще маловероятен, - да чему не поверили бы про Полежаева? Сплетня о нем успешно оспаривала его легенду. Сплетня уютней освещала происходящее: разве не ясно, почему тут, в гостиной, разглагольствует Перфильев, - а Полежаев где-то в кабаке? и отчего этот Перфильев процветает в том же самом полку, где сходит на нет Полежаев...
Несчастный поэт! А впрочем - сам виноват. А если не он - то кто же?
Это навязчивая идея чуть ли не всех стихотворений Полежаева: что их автор - человек особенной участи; но занимается им инстанция повыше Третьего отделения и Первого Николая; вступать с нею в тяжбу или в торг нечего и думать: ей все равно, кто виноват насколько, - а сама она невинна - потому что невменяема. Ее немилость ничего не имеет общего с несправедливостью - это просто проблеск внимания: кого заметила, на ком ее взгляд, вечно злобный, остановился - тот и погиб; а что у нее со зрением отчего по бесчисленным другим этот взгляд скользит - гадай, раб несчастья! гадай, атoм, караемый Судьбой!
Полежаев не ропщет на Судьбу - только сетует на участь. Жалость к себе - единственная его страсть, и стихи добиваются от читателя сострадания к поэту, причем средствами скорей театральными: личность обращается в роль. Поэт несчастлив вслух - и громко декламирует отчаянную решимость гибнуть молча.
Да, как индеец - читали Фенимора Купера? - как ирокез, взятый в плен свирепыми гуронами! что ужасней смерти под нескончаемой пыткой? равнодушно они для забавы детей отдирать от костей станут жилы мои, - но не услышат ни стона, ни вздоха - молча отдам на позор палачам беззащитное тело - умру, не скажу ничего, и не плачьте обо мне!
Да, мою лодку захлестывает девятый вал, я погибаю во мраке бури, совсем один, - так что же? о чем жалеть? разве я был когда-нибудь счастлив? знал узы любови? нуждался в друзьях? искал покоя? Чем страшна мне волна? Пусть настигнет с вечной мглой и погибнет труп живой!.. Тонет, тонет мой челнок! не плачьте обо мне!
Полежаев играет Полежаева: этому человеку изменила жизнь, и он отрекается от нее с печальным презрением, - а в душе у него ад.
Павел Мочалов, московский трагик, блистал в таких ролях (по-настоящему заблистал попозже, чем напечатаны лучшие стихи Полежаева, попозже). Вернее было бы сказать, что в таком тоне Мочалов играл все свои роли - Карла Моора, Гамлета, какого-то Игрока из чьей-то мелодрамы... И Лермонтов для него сочинял "Маскарад".
Со сцены этот аляповатый, невинный трагизм, этот соблазн жалости к себе сошел в зал, в быт; молодые офицеры и чиновники вмиг и надолго научились интересничать меланхолией... То-то разозлился бы юнкер Грушницкий, услышав, что неведомо для себя подражает унтеру Полежаеву, а на лорда Байрона нисколько не похож.
Ах, эти монологи мелодрам французского пошиба на русской сцене! Многословные, невразумительные - но с восклицаниями незабываемыми - "ибо они, эти немного фразистые восклицания, вырвались из души, страдавшей, облитой желчью негодования... В наших ушах еще раздаются как будто эти горькие восклицания... перед нашими глазами еще стоит как будто гениальный урод с молнией во взгляде..."
Это Аполлон Григорьев припоминает игру Мочалова в мелодраме Николая Полевого "Любовь и честь".
Но впервые такую манеру применил Полежаев:
Едва жива, она упала
Ко мне на грудь; ее лицо
То вдруг бледнело, то пылало,
Но на руке ее сверкало,
Ах, обручальное кольцо!..
Ах, это "ах"! Стихотворение вдруг вздохнуло, несколько слов произнесено человеческим голосом, - и прощены грошовые рифмы, и не скучен поддельный сюжет, и даже не лень вникать в следующие четыре стиха, в их крикливую невнятицу:
Свершилось все!.. Кровавым градом
Кольцо невесты облило
Мое холодное чело...
Я был убит землей и адом...
Где там подлежащее? кольцо или чело? Кровавые слезы как будто романтичней холодного пота. Но это пустяки, не важно, потому что наступает, как говаривал Мочалов, сильная минута положения:
Я встал, отбросил от себя
Ее обманчивую руку,
вот ведь неправильный эпитет, и неуклюже передан жест, - а как хорошо: обманчивую руку...
И, сладость жизни погуби,
Стеснив в груди любовь и муку,
Ей на ужасную разлуку,
пригоршня гладких, полых слов с плоскими рифмами; одна вдруг разбивается:
Сказал: "Прости, забудь меня!
и голос дрожит. Теперь еще две строчки, не слыша себя, просто для разбега:
Прости, невеста молодая,
Любви торжественный залог!
и две главные, роскошные - это к ним летело все:
Прости, прекрасная, чужая!
Со мною смерть, с тобою - Бог!.."
Сколько восклицательных знаков у Полежаева! Больше, чем у любого другого поэта.
Но вот невесты никогда не было.
Летом 1834 года полк стоял в Зарайске Рязанской губернии. Один тамошний помещик полюбил Полежаева как родного. Вообще-то не совсем тамошний, а приезжий из Москвы, - но в губернии было у него имение, а в городке - какие-то дела, да и здоровье, порасстроенное в походах, - этот Иван Петрович Бибиков был кавалерии полковник в отставке - так вот, состояние организма требовало рязанского климата и забот зарайской медицины. В письмах к семейству, блаженствовавшему на даче в подмосковном Ильинском, Иван Петрович хвалил медицину и климат, и особенно - Полежаева "несчастного молодого человека, в обществе которого время для меня летит незаметно. Ведет он себя безукоризненно".
Заслуженный рубака без труда получил от командира полка дозволение поселить Полежаева у себя на квартире - и даже увезти ненадолго в Ильинское, как бы в командировку: старший сын Ивана Петровича готовился в школу юнкеров - пусть Полежаев обучит юношу ружейным приемам.
Екатерине Бибиковой, тогда шестнадцатилетней, до глубокой старости помнился этот день: отец приехал и унтер-офицера брату привез, но не сказал сразу, что это Полежаев.
"Собрались пить чай; отец, матушка, сестра меньшая, наша гувернантка поместились вокруг чайного стола, накрытого посреди залы. Пришли братья с учителем, с ними и унтер-офицер. Я не сочла нужным обратить на него внимание и продолжала свои музыкальные занятия. Но вдруг замечаю что-то не совсем обычайное. Отец встал и принял какой-то торжественный вид. Я смолкла, слушаю.
- Душа моя, - говорит отец, обращаясь к матери, - дети! Я вас всех обманул! Представляю вам Александра Ивановича Полежаева.
Матушка поднялась с кресел и протянула обе руки Александру Ивановичу. Не помню как, я вмиг из дальнего угла вдруг очутилась рядом с матерью. Все вскочили со своих мест. У отца, у матери, у нас всех выступили слезы. Мои глаза встретились с глазами Полежаева. Мне показалось, что и он был тронут нашим приемом..."
