Николай Мельников - Классик без ретуши
Но больше всего критических замечаний содержалось в колючей рецензии Филипа Рава, редактора леворадикального журнала «Патизэн ревью». Социально ангажированного критика явно не устраивала набоковская интерпретация гоголевского творчества: «"Николай Гоголь" Владимира Набокова — исследование неадекватное великому писателю. Прекрасно разбираясь в гротескном начале творчества Гоголя и во всем том, что связывает его с поэзией иррационального, духом абсурда и мистификации, Набоков абсолютно слеп по отношению к социально-историческому и, особенно, национальному фону гоголевской тематики. Демонстрируя дурного сорта софизмы и еще более никудышную логику, он отбрасывает как раз те аспекты гоголевского творчества, которые вписывают его в русский контекст.
В Набокове чувствуется что-то вроде панического страха перед всякого рода литературной терминологией, которая при использовании не принимает изящно-литературной формы, — страха, следствием которого является строго односторонний подход эстета-модерниста, воспринимающего литературный акт только в качестве феномена "языка, а не идей". (Формула эффектная, но едва ли оригинальная — запоздалый отголосок теорий, выдвинутых русскими формалистами (Шкловский, Жирмунский и др.), теорий, давным-давно показавших свою несостоятельность.) Более того, утверждая, что "гоголевские герои по воле случая оказались русскими помещиками и чиновниками, их воображаемая среда и социальные условия не имеют никакого значения", Набоков доходит в своем формализме до полного абсурда. Столь же горяч он и в отрицании того, что Гоголь может быть каким-либо образом охарактеризован как реалист. Разумеется, Гоголь не задавался целью описывать свое социальное окружение, однако суть заключается в том, что его субъективный метод гиперболизации, карикатуры и фарса привел к созданию образов ленивых, омерзительно самодовольных ничтожеств, достаточно полно выражающих подлинную сущность феодально-бюрократической России» (Rahv F. Strictly One-Sided // Nation. 1944. Vol. 159. № 22 (November 25). P. 658). Выплеснув эти упреки, а также посетовав на то, что Набоков не обратил совершенно никакого внимания на народность гоголевского творчества, придирчивый критик в конце концов смягчился и в завершение своей рецензии милостиво решил, что «это неадекватное исследование может быть рекомендовано читателю, поскольку здесь тщательным образом изучается стилистическое великолепие Гоголя и его формальные приемы» (Ibid).
Несмотря на сравнительную немногочисленность откликов (впрочем, едва ли сам Набоков ожидал, что его книга станет бестселлером и вызовет шквал восторженных отзывов), "Николай Гоголь" значительно укрепил позиции Набокова и способствовал его признанию — не только среди американской литературной элиты, но и в академических кругах (что косвенным образом содействовало его успешной преподавательской карьере). Много лет спустя, в "Заметках переводчика" (1957), Набоков с небрежным кокетством отозвался о своей первой литературоведческой работе как о «довольно поверхностной <…> книжке, о которой так справедливо выразился в классе старый приятель мой, профессор П.: "Ит из э фанни бук — перхапс э литтел ту фанни". Писал я ее, помнится, в горах Юты, в лыжной гостинице на высоте девяти тысячи футов, где единственными моими пособиями были толстый, распадающийся том сочинений Гоголя да монтаж Вересаева, да сугубо гоголевский бывший мэр соседней вымершей рудокопной деревни, да месиво пестрых сведений, набранных мной Бог весть откуда во дни моей всеядной юности».[81]
ПОД ЗНАКОМ НЕЗАКОННОРОЖДЕННЫХ
Свой второй англоязычный роман Набоков начал писать в декабре 1941 г. Работа над первыми главами продвигалась, как и прежде, в Европе, стремительно, и писатель уже поспешил заверить Джеймса Лафлина, что роман будет готов в течение трех-четырех месяцев.[82] Но прошло полгода, год, а «Человек из Порлока» (так поначалу назывался набоковский роман) все еще не был завершен. Не удовлетворенный написанным, Набоков на некоторое время отложил работу.
По-видимому, именно к «американскому» периоду середины сороковых годов применимо выражение «внутренний творческий кризис». Как заметил современный исследователь набоковского творчества: «Шок от перехода в новое социально-культурное и психологическое пространство был слишком силен, и писатель на достаточно длительное время как бы утратил дар творческой речи».[83] Положим, «дар творческой речи» Набоков все же не утратил, ведь именно в этот, далеко не самый простой для него, период им были написаны его лучшие англоязычные рассказы "Помощник режиссера" ("The Assistant Producer", впервые: Atlantic Monthly. 1943. May), "Что как-то раз в Алеппо" ("That in Aleppo Once", впервые: Atlantic Monthly. 1943. November) и "Забытый поэт" ("Forgotten Poet", впервые: Atlantic Monthly 1944 October). Однако что правда, то правда с новым романом дела у Набокова явно не заладились.
После значительного перерыва (заполненного в основном энтомологическими изысканиями и преподавательской деятельностью) Набоков вновь берется за роман, на этот раз получивший рабочее название "Solus Rex". Согласно набоковскому предисловию к третьему изданию романа, большая часть книги была написана зимой и весной 1945–1946 гг. В июне 1946 г. писатель закончил отделку романа и чуть позже, когда тот уже был в печати, подыскал ему новое заглавие: "Под знаком незаконнорожденных".
Первое американское издание романа, появившееся на свет в июне 1947 г., вызвало столь же вялую реакцию читателей и критиков, что и "Истинная жизнь Себастьяна Найта", хотя урожай положительных рецензий был все-таки побогаче, чем прежде. К числу наиболее благоприятных отзывов смело можно отнести рецензию Хэла Борлэнда "Стратегия террора", где «сильный и волнующий роман о положении цивилизованного человека в деспотическом государстве» был удостоен самых высоких похвал. «Плохо будет, если эта книга не найдет своего читателя на том основании, что, мол, битва с деспотическими государствами уже окончена. Война продолжается, и сама проблема — борьба свободной мысли против тоталитарной власти — все еще актуальна для нас. Никто из прочитавших "Под знаком незаконнорожденных" не сможет от этого отмахнуться», — на этой патетической ноте завершалась рецензия Борлэнда (Borland H. Strategy of Terror // NYTBR. 1947. June 15. P. 10). Вряд ли она понравилась расхваливаемому автору. Недаром же в своем предисловии 1963 г. он с таким отчаянным остервенением открещивался от тех трактовок, в которых его роман представал как антиутопия и сатира на советско-германский тоталитаризм: «Я никогда не испытывал интереса к так называемой литературе социального звучания <…> Я не дидактик и не аллегорист. Политика и экономика, атомные бомбы, примитивные и абстрактные формы искусства <…> признаки «оттепели» в Советской России, Будущее Человечества и так далее оставляют меня в высшей степени безразличным. Как и в случае моего "Приглашения на казнь", с которым эта книга имеет очевидное сходство, — автоматическое сравнение "Под знаком незаконнорожденных" с твореньями Кафки или штамповками Оруэлла докажут лишь, что автомат не годится для чтения ни великого немецкого, ни посредственного английского автора <…> Влияние эпохи на эту книгу столь же пренебрежимо мало, сколь и влияние моих книг или, по крайней мере, этой моей книги на эпоху. <…> На самом деле рассказ в "Под знаком незаконнорожденных" ведется не о жизни и смерти в гротескном полицейском государстве. Мои персонажи не «типы», не носители той или иной «идеи». Падук, ничтожный диктатор и прежний одноклассник Круга <…> агент правительства д-р Александер <…> ледяной Кристалсен и невезучий Колоколитейщиков, три сестры Баховен, фарсовый полицейский Мак, жестокие и придурковатые солдаты — все они суть лишь нелепые миражи, иллюзии, гнетущие Круга, пока он недолго находится под чарами бытия, и безвредно расточающиеся, когда я снимаю заклятье. Главной темой "Под знаком незаконнорожденных" является, стало быть, биение любящего сердца Круга, мука напряженной нежности, терзающая его»[84] — и т. д. и т. п. — вполне жульнические заявления, с помощью которых писатель (к моменту написания предисловия — всемирно известный автор "Лолиты") пытался нейтрализовать откровенную идеологическую начинку своего романа.
Позднее многие западные исследователи с готовностью пошли на поводу у автора, однако первые американские рецензенты, по простоте душевной (как-никак книга на сей раз вышла в самый подходящий момент — в разгар «холодной войны» и набиравшей силу антисоветской кампании), увидели и оценили в романе прежде всего «горестно-иронические выпады против узости и тупости тоталитарной мысли и действия» (Ричард Уаттс мл., <см.>).
Впрочем, иные критики, не обратив особого внимания на антитоталитарный пафос произведения, обрушились на Набокова с язвительной критикой. Особенно отличилась здесь писательница Диана Триллинг. Найдя чрезвычайно скучным набоковское произведение, «чей путь был приуготовлен предыдущим романом г-на Набокова "Истинная жизнь Себастьяна Найта", получившим восторженное признание в определенных критических кругах», Триллинг ехидно замечала: «Полагаю, что тщательно разработанный прозаический метод г-на Набокова убедил его издателей, будто и "Под знаком незаконнорожденных" столь же выдающееся литературное произведение; смею высказать мысль, что значительная часть публики с ними согласится. Имеется в виду публика, утомленная скучной прозой и приемами современного натурализма и поэтому готовая приветствовать любую перемену как перемену к лучшему. Но то, что в стиле г-на Набокова кажется столь высоко ценимой чувствительностью, в сущности, всего лишь надуманность, вычурная образность и глухота к музыке английского языка, а то, что выглядит новаторством стиля, — просто разновидность уже вполне сложившегося у этого автора метода бесплодной условности» (Trilling D. // Nation. 1947. Vol. 164. June 14. Р. 722).
