Николай Романецкий - Полдень, XXI век. Журнал Бориса Стругацкого. 2010. № 3
— Я хочу сходить в парк, — говорю я. — Мы с тобой так давно не проводили выходные вместе. Там снова открылась та кафешка, помнишь, мы туда года два назад ходили?.. Пойдем?
Молчит. Я заглядываю ему в глаза и холодею.
— Ваца, — зову я. — Ваца, я здесь. Ваца!
— Отослать факс, — говорит он неразборчиво. — И не забыть напомнить про…
— Ваца!..
Он вздрагивает.
— Как ты внезапно появилась. Не пугай.
— Я тут уже несколько минут, — говорю я нервно.
— Да? Прости, задумался.
— Ты смотрел мимо меня. Как будто меня нет.
— Я просто задумался. — Усмехается. — Глаза горят! Ты красивая сейчас.
Я целую кончики пальцев и касаюсь ими воздуха у его губ. Моя ладонь колеблется от его дыхания. Но я не чувствую.
Вечером на нас рухнула гроза; мы убежали от нее в супермаркет. Бродили вдвоем между ярких полок, он долго выбирал сыр, потом чай — и болтал, болтал, болтал. Я слушала, иногда говорила тоже. Потом Ваца купил зонтик, зонт вспыхнул и распустился над нами, и мы пошли домой. Еще накрапывал дождь, быстро вечерело. Неслись машины, и Ваца по привычке прикрывал меня от брызг.
— Ужасно жаль, что я не могу обнять тебя за талию. Было бы куда удобнее идти.
— Чем пахнет сейчас, Ваца?
— Дождем. Сыростью. Мокрым асфальтом. Кстати, ужасно холодно.
— Здесь должно пахнуть свежими булочками.
— Хлебопекарню закрыли на ремонт, Стаска.
— Жаль. Я и не знала.
— Ничего. Смотри, какое небо сейчас.
Я посмотрела. Клубы туч словно изнутри светятся красно-фиолетовым. Пышно и мрачно. И тут меня словно дернуло. Я даже не сразу поняла, отчего.
— Запах, — говорю я. — Что?
— Ты не чувствуешь? Цветы. Пахнет цветами.
— Да тут же их нет… — теряется Ваца.
Каменный город окружает меня, как ливень. Улица злой кошкой изгибает позвоночник, дома сдвигают головы и тени, узкие лестницы режут стены, как ручьи, пламенеют фонари — и запах цветов. Теплый, яркий, нежный.
Голова кружится.
— Стаска!..
— Я здесь, Ваца, — выдыхаю я. — Я здесь. Я не уйду.
— У тебя было такое лицо…
— Я просто задумалась. Пойдем домой.
Каменный город провожает меня взглядом из каждой лужи, из каждой зеркальной витрины. Спиной чувствую. Вечером я прошу:
— Убери зеркала.
— Ты что-то в них видишь?..
— Ничего такого. Просто… — Я смотрю в его тревожные глаза. — Я себя в них не вижу, вот и все. Пожалуйста, убери.
Он завесил их моими водолазками и развернул к стене.
Я не врала ему с тех пор, как мы поженились. Да и до того — разве что придумывала оправдашки, когда опаздывала на свидания… Он все равно обычно понимал, что я вру. А я понимала, что он понимает.
Все-таки Ваца вымок и простудился, несмотря на зонтик. Выпил аспирина, укутался до ушей, уснул мгновенно. Так и не понял, когда я соврала.
Как жаль, что я не могу спать. Будь у меня живое тело, я бы тоже промокла, чихала, укуталась бы так же и уснула носом в его плечо. Можно сколько угодно рассуждать о том, как прекрасна смерть и как она полезна человечеству, но вот эти мелочи — их же невыносимо терять, запахи, прикосновения, даже право простудиться и побыть больной и слабой.
Горячий стакан в ладонях, костер, дым ест глаза, сладко болят стертые плечи и ноги. Аромат близости, жаркого тела, кожа под губами прохладна, под кожей тонко пульсирует кровь. Колкая дорога на пляж усыпана ржавой хвоей, песок струится между пальцами — песок, волосы, вода, колючий шиповник оставляет красные полосы, чай с душицей…
Смерти нечего противопоставить.
Как же тоскливо мое глупое бессмертие в такие ночи.
Ваца перестал есть только бутерброды, начал нормально готовить и ходить в спортзал. «Оклемался, — заговорили его коллеги. — Наконец стал забывать жену».
— Не забыл, — гордо отвечала я им, но они не слышали.
В тот же месяц он пошел на повышение и стал очень серьезный. Я посмеивалась: не важничай, деловая колбаса, ты все тот же мой Ваца, только занятой и в хорошем костюме. Он светло улыбался и пожимал плечами.
Не помню, какой был день. Наверное, что-то в середине августа. Очень дождливое утро, я помню, как мурлыкала вода в трубах. А потом стало солнечно.
— Смотри, — говорю я, входя в кухню и стягивая бандану. — Мне кажется, они немного отросли. Такой ёршик… Но мне кажется, да?
Задумчивый взгляд мимо.
— Ваца, — говорю я, подходя вплотную и заглядывая ему в глаза.
Шевелит губами, смотрит в сотовый, мешает поджарку на сковородке.
— Ваца! — я почти кричу уже. — Ваца, Ваца, я здесь, Ваца!
Он шагнул сквозь меня к окну. Я молчу с каменным лицом, глядя ему в спину.
Мои нейронные сети и слезные железы похоронены еще весной — почему же так хочется заплакать?
— Ваца! Не дури!
— Я с этим разберусь, ничего страшного. Нормальная текучка кадров…
— Ваца!
— Сделайте ксерокопии документов, — бубнит он себе под нос. Я бью его кулаком в грудь, кулак проходит насквозь.
— И не забудьте переправить мне по факсу!
Я расплакалась на полу, спиной к плите, а муж так и топтался по мне, пока готовил.
Забеспокоился он вечером. Позвонил родителям.
— Я здесь, — твердила я, пока он говорил по телефону. — Здесь, здесь, просто обернись. Не тревожь маму.
Не находил себе места полночи. Я слышала, как он говорил со мной вполголоса. Только не уходи, говорил он, только вернись. Очень тихо. Пил кофе, не спускал глаз с сотового, нервно курил на лестничной клетке. Лег, оставив входную дверь приоткрытой.
— К тебе же могут прийти грабители, — говорю я, ходя взад-вперед по комнате. — Закрой дверь, балбес. Заходи кто хочешь, да? Закрой дверь, я же здесь, здесь, здесь…
Не слышит.
Я хвостиком бреду по пятам, куда он не идет искать меня. В парки, в мои любимые кафешки, в библиотеку, на кладбище. Я здесь, твержу я, только обернись. Он оборачивается, но смотрит сквозь меня.
В Книге Книг сказано: мертвые будут рядом с живыми, пока те любят их. Про такое там ни слова. Я рядом с ним. Но для него я ушла.
В какой-то момент он все-таки устал и отчаялся. Перестал искать.
Сгорбился на скамейке.
— Утопиться, что ли, — говорит он тихо. — Зачем это все…
— Не смей, — говорю я. Я сижу на дорожке перед ним. — Ты простужен и небрит. Зачем твоему отцу вечно небритый сын-возвращенец?
— Стаска.
— Я здесь.
— Зачем ты ушла?
Молчу.
— Ты обещала не уходить. Ты же обещала.
— Я здесь.
Дождь переходит в ливень и снова в дождь. Парковая дорожка изгибает позвоночник, по ней стелется вечерний туман, и я чувствую запах цветов. Но я обещала не уходить. Я же правда обещала.
— Я понимаю, что ты не виновата. Ты тоже не знала.
— Ваца.
Один за другим зажигаются рыжие фонари. Не припомню их в этом парке.
— Мне хочется уйти за тобой.
Что за подростковый максимализм, Ваца? Не подозревала его в тебе. Не глупи. Вернись, поешь, согрейся, образумься. Смерть только в книжках такая красивая.
— Я знаю, что ты этого не хотела бы.
Деревья растут ввысь и вширь и сдвигают головы, и дождь вокруг встает серой стеной. Голова кругом. Ваца, я здесь, я все еще здесь.
— Стаска…
Думаю, прижав прохладную мокрую ладонь ко лбу. Такое чувство, будто у меня температура, странно. Мостовая горбатой улочки очень холодная, пробирает до костей. Ваца смотрит сквозь меня, а за его спиной лестницы рассекают каменные стены, растут вверх, тянутся к висячим садам на крышах…
Смерть — это все-таки точка, вспомнила я. Мертвые не меняются.
— Я люблю тебя.
— Нет, подожди. Это не я, Ваца. И не любовь. Всегда одна и та же — это не я прежняя. Только память. Понимаешь?..
Кажется, я сама не очень понимаю. Температура.
У тебя почти ночь, вернись домой, поешь, укутайся в плед, аспирин там на полке, теплые носки… позвони моей маме утром. Температура. От запаха камня, дождя и цветов кружится голова, фонари гаснут — здесь скоро рассвет.
Лето заканчивается, и с ним, кажется, мое короткое бессмертие с тобой.
Мне пора, Ваца.
ЕЛЕНА ГАЛИНОВСКАЯ
Игра
Рассказ
С чего началось
Женщина пришла домой, медленно сняла пальто, переобулась и села на кухне рядом с мужем.
— Тут есть одна вещь… — сказала она.
Ее звали Вера, его Гек.
Гек не оторвал взгляда от газеты.
— То, что одна, — это хорошо?
— Мы не в ссоре?
Гек вздохнул. Ему совсем не хотелось бесед.
— Хорошо, тогда другой вопрос: нам нужны деньги?
Гек, наконец, посмотрел на жену поверх очков.
— Интересное начало. Оригинальное.
— Да перестань ты! — Вера махнула рукой. — Здесь можно попробовать Зику…
