Евгения Иванова - ЧиЖ. Чуковский и Жаботинский
Одно выходит всегда точно и аккуратно у нашей машины, — это такой бланк, сопровождающий каждую вещь, помещенную в «Знании»:
М. Горький. Враги.
Право собственности вне России
закреплено за автором во всех
странах, где это допускается
существующими законами.
«Существующие законы» и «право собственности» — это неизбежные слова, сопровождающие каждую машину. Они совершенно под стать тем акциям на Максима Горького, которые легли в основу товарищества. <…>
Как видим, фигура Горького политиком Жаботинским, искавшим в нем союзника, и критиком Чуковским, выступавшим в роли присяжного читателя всего, что выходило из-под его пера, оценивалась по-разному. Последним случаем, когда им суждено было выступить если не как союзникам, то как единомышленникам была начатая Чуковским полемика, к которой мы и перейдем.
Глава 2
Полемика о евреях в русской литературе
Критическая деятельность Чуковского была окружена атмосферой дискуссий и словесных перепалок, почти вокруг каждой из его новых статей возникали скандалы разной степени тяжести. Даже в обстоятельной библиографии Д. Берман, где зарегистрировано большое число откликов на статьи и лекции Чуковского[134], они учтены далеко не полностью, а огромный материк его переписки остается пока и вовсе не изученным. В своих статьях Чуковский неизменно стремился увидеть те или иные явления под непривычным углом зрения.
Современному читателю трудно бывает понять, почему с таким ожесточением набрасывались на его статьи «братья во литературе», — многое из того, о чем писал Чуковский и что приходилось ему защищать и отстаивать буквально с пеной у рта, стало сегодня общим местом. Если даже безобидная на сегодняшний взгляд статья Чуковского «О Владимире Короленко» (1908) вызвала возмущенный окрик Горького[135], то чего он должен был ожидать, публикуя в том же 1908 году статью «Евреи и русская литература». Не зная двух предыдущих статей Чуковского, касавшихся еврейского вопроса, и обстоятельств, в которых они создавались, трудно было бы понять мотивы обращения Чуковского к этой теме. Лично его она не задевала, потому что в своей исконной принадлежности к русской культуре он никогда не сомневался, в первую очередь потому что все силы его души были отданы русской литературе и никакой другой культуры за своими плечами он не ощущал. Ниже будет приведено редкое для него высказывание о малороссийском языке как родном языке его детства, языке его матери (кстати, в анкетах она записана как русская), о стихах украинских поэтов, которые он знал с детства. Но всерьез рассматривать украинскую культуру как родную он не мог хотя бы потому, что его мать была неграмотной крестьянкой и никакого культурного багажа передать сыну не могла при всем желании.
Чуковский ни из какой культуры ни в какую не переходил: его культурное рождение и формирование произошли в лоне русской культуры. Тем более непонятны причины, заставившие его написать статью «Евреи и русская литература». Странным может показаться уже сам факт, что начинающий свою карьеру в столице провинциальный литературный критик, не слишком к тому моменту известный, вдруг обращается к литераторам-евреям с советом, какой культуре им лучше служить, и вдобавок печатает все это на страницах газеты, где, как на это сразу ему укажут, и фактический редактор и многие авторы были евреями. Но, как мы показали выше, вовлеченность Чуковского в национальные споры восходит к одесским временам и связана с пребыванием в близком окружении Жаботинского, который принял самое активное участие в полемике. Статья Чуковского и выступления его оппонентов послужили для Жаботинского поводом высказать важные для него идеи, однако оснований предполагать, что он каким-то образом побудил Чуковского открыть полемику, у нас нет: Жаботинский жил тогда в Вене, никакими сведениями об их контактах в эти годы мы не располагаем.
Чуковский обладал удивительной способностью смело «въезжать» в темы, которые задевают всех, и не успел тогда еще утратить провинциальную наивность, позволявшую ему высказывать вслух вещи, о которых в столице боялись говорить даже шепотом. Провокативное начало было прочно заложено в нем, но статья «Евреи и русская литература» была рекордной по количеству откликов, два из которых принадлежали Жаботинскому. Мы перепечатываем как саму статью, так и все выявленные нами отклики на нее; она представляет интерес не только для биографии Чуковского, но и для биографии внимательно следившего за этой дискуссией Жаботинского, она воссоздает контекст, в котором создавались обе его статьи, они переиздаются в целом ряде сборников его публицистики, но в отрыве от этой дискуссии. Сама же полемика показывает, что и сто лет назад эта тема обсуждалась не менее горячо, чем сегодня, и аргументация сторон по существу мало изменилась.
Корней Чуковский. Евреи и русская литература[136]
Это положительно преступление со стороны евреев, что они утаивают от русского читателя свою литературу.
Порою дойдет до нас в переводе отрывок из Бялика. Мелькнет где-нибудь в газете, в нижнем этаже, новелла Переца. «Шиповник» даст повесть Шолом Аша[137] «Городок». В «Знании» появится «Бог мести» (XIX сборник). Коммиссаржевская сыграет «На пути в Сион», — но все это случайно, бессвязно, на минутку — точно евреям стыдно самих себя, и они готовы десять раз перевести сомнительного Шнитцлера и постылого Тетмайера, лишь бы, хотя бы в намеке, не дать нам представления о Переце, Гиршбейне, о Шолом-Алейхеме[138].
Говорят, народилась плеяда молодых еврейских писателей. Мы их не знаем. Но судя по обрывкам, которые долетают до нас, мы думаем, что писатели эти прекрасны. Изумительна в них их чарующая свежесть. Как будто этим новорожденным не миновало уже двух тысяч лет. Они смотрят на все изумленно. Как радостно быть Шолом Ашем! Образы словно сами ласкаются к нему и просят: возьми нас! — и он берет их свободно и просто, едва наклоняясь, с какой-то женственной нежностью и творит из них мелодию. Очаровательна эта простота его жестов. Его «Бог мести» поэтичнейшая пьеса, но не чеховской, не метерлинковской поэзии, к которой мы привыкли и по руслам которой устремилась теперь вся русская драматургия, — а новой, шолом-ашевской…
Но если сказать об этом евреям, они скажут:
— Что Шолом Аш! Вы почитали бы Переца! Шолом Аш не стоит и строчки Переца!
Просить же у евреев, чтобы они подарили нам, наконец, этого Переца, нельзя: евреи заняты русской литературой, на свою они смотрят с пренебрежением, и до Переца ли им, если есть Максим Горький, Федор Сологуб и Максимилиан Кириенко-Волошин!
IIПравда, если бы не евреи, русская культура едва ли существовала бы.
Пойдите в любую библиотеку, читают почти сплошь евреи. Театр, выставка, публичная лекция, митинг — везде евреи, изучающие, спорящие, слушающие, работающие. Много ли без них расходилось бы русских книг, журналов, газет и могли бы говорить о русской литературе, о русской опере, о русской революции, если бы не поддержка, не помощь, не сотрудничество этого культурнейшего народа?
Но акушерка не то же, что родильница; и может быть, главная трагедия русского интеллигентного еврея, что он всегда только помогает родам русской культуры, накладывает, так сказать, на нее щипцы, а сам бесплоден и фатально не способен родить.
Он так близок к литературе русской — и все же не создал в ней вечной ценности. Это почти загадочно: Толстой, Тургенев, Достоевский, Писемский, Лесков, Андреев — среди них нет ни одного еврея. Пушкин, Тютчев, Полонский, Фет, Брюсов, Бальмонт — ни одного еврея. Полевой, Белинский, Добролюбов, Григорьев, Писарев, Михайловский — ни одного еврея.
Какой-то незримый градоначальник, фантастический Гершельман[139] какой-то, словно раз навсегда запретил евреям въезд в заветный круг русской литературы, установил черту оседлости там, где, казалось бы, нет никаких преград, шлагбаумов и таможен.
А они все же полчищами устремляются сюда, обманутые широко раскрытыми воротами, но волшебный круг, начертанный чьей-то рукой, отбрасывает их прочь, отталкивает, со страшной силой сопротивления, и они отхлынывают обратно и идут в компиляторы, переводчики, рецензенты, в репортеры, интервьюеры, хроникеры. Наследники псалтыри Давидовой интервьюируют Куропаткина! Пропеть на весь мир «Песнь Песней», а потом пойти в хористы чужой, полудикой литературы, чтобы подхватывать чужие мотивы и подпевать неслышными голосами по чужим нотам, — это ли не рабство духовное, не унижение, которое тем ужаснее, что в нем не виноват даже Гершельман!
