Лев Пирогов - Упирающаяся натура
Ну и как в этой ситуации быть писателю? Писать «до полной гибели всерьёз» для блажных или писать для людей серьёзных, но как бы резвяся и играя, с извиняющейся усмешкой и мстительной фигой в кармане? Вот она, наша сегодняшняя «ситуация постмодернизма».
Скажем, в этом году «Большая книга» не смогла выбрать ни одного «серьёзного» (в традициях благословенного XIX века) романа. Наградили Шишкина (трогательное изящное рукоделие), Сорокина (не столь изящное и не столь трогательное — «для мальчиков») и Быкова, чей «Остромов…» на фоне первых двух и впрямь Лев Толстой, зато на фоне Толстого — чисто «Мастер и Маргарита». А такого, чтоб не для моды, не на потеху и не ради возбуждения эстетского нерва, а чтобы ахнуть: «Вот как в жизни бывает!» — и задуматься, и долго мрачным ходить, — такого не нашли, нет.
Читатель, способный искренне соединить опыт чтения с опытом жизни (и, значит, путать одно с другим), считается теперь наивным. И писатель, пишущий для такого читателя, считается наивным, архаичным, второй сорт, — ну кому охота?
Вот всех и заела «условность»: «Вот я как бы пишу, но вы же понимаете, что я понимаю, что вы понимаете, что я пишу…» Олег Зайончковский, как он есть. Он, конечно, добрый, чуткий, милый, искренний, не безобразник какой-нибудь, безусловный художник слова, но — постмодернист. В Сибири в поймах великих рек есть огромные регионы, где всё население поголовно заражено описторхозом; им это не мешает, и они об этом не знают: не больны, но — «носительствуют». Вот так и мы.
Значит ли это, что «непостмодернистов» в нашей литературе попросту нет? Не значит.
Я, например, затрудняюсь назвать постмодернистом Романа Сенчина, хотя отдельные признаки он подаёт: например, героя половины его произведений зовут Роман Сенчин, ну разве так можно?.. Но и явный признак того, что Сенчин не постмодернист, тоже имеется: он сегодня всех раздражает. «Нельзя, — говорят, — так грубо и тяжело писать. Надо изящнее, легче и как-то поумнее, что ли, поотрефлексированнее…» Одним словом, попостмодернистичнее.
Ещё, например, всех (кроме читательниц) ужасно раздражает Людмила Улицкая. Отнюдь не по идейным мотивам. «Скверно пишет, — хором говорят литературные люди, которых идейные мотивы не задевают, — строчит пошлятину». Почему? Потому, что простой прозрачный язык (никакой возможности «насладиться» им), потому, что всё направлено на то, чтобы читательницы искренне сопереживали персонажам и чтобы ничто их от этой задачи не отвлекало, а это и есть «пошлость» — потакание «примитивным вкусам».
Весьма часто «непостмодернисты» встречаются в жанровой литературе (фантастика, сентиментальный женский роман, исторический роман, детектив, детская литература). «Жанры», сами будучи литературной условностью, нетерпимы к добавочной наносной условности писательского самоощущения; в «жанре» всё должно быть «взаправду» (совсем как и в серьёзной литературе когда-то).
Страшное скажу: сам Акунин — не постмодернист. Сколько бы он ни делал вид, что «играет», читателям-то эта игра до лампочки; читают они «наивно», то есть всерьёз. Поэтому Акунин и популярен.
Смотрите, как интересно получается: если жанровая литература оказывается по умолчанию не постмодернистской (в теории), а жанровая литература — это девяносто процентов всего, что пишется, то так ли уж страшен и грозен наш мальчик? Не выдуманная ли это проблема, не прыщик ли на коже слона?
Увы. Возьмём детскую литературу, особенно «для среднего возраста»: она сегодня настолько пропитана «игрой», «условностью», фигами в дырявых карманах и тупо многозначительными либо откровенно презрительными экивоками («жрите, деточки, своего гарри-поттера»), что её противно самому в руки брать, не то что детям давать читать. Прыщик-то он прыщик, да только в самом опасном месте, откуда заражение ползёт по всему организму, так что разговоры о том, как извести постмодернизм, оправданны.
А чем его извести? Да всё тем же самым: «наивностью», «звериной серьёзностью», «пошлостью» — всем тем, от чего положено сегодня нос воротить. Только всё это должно быть искренним, а не как кость собаке брошенным: обманывая других, в первую очередь обманываешь себя.
Постмодернизм отнюдь не заканчивается, он жив и здравствует. Если всё будет развиваться так, как развивается последние десять — пятнадцать лет, то ещё лет через десять произойдёт следующее. Литература, допускаемая до книжного рынка, превратится в подобие американского «реслинга» и «женской борьбы в грязи» — нечто запредельно шутовское и отвратительное (хотя, возможно, и популярное — в меру). А литература, до книжного рынка не допускаемая (то есть собственно серьёзная литература, а не всего лишь та, которую издатели метят досадливым определением «внесерийное издание»), превратится в подобие городков и русского хоккея с мячом. В занятие для пенсионеров, маргиналов и неудачников.
Чтобы этому не случиться, литература должна забыть, что она «литература». Перестать себя стесняться и перестать собою гордиться. (В идеале — уйти из-под опеки «рынка» на вольные меценатские хлеба, ну да это вряд ли, пустое.)
Литература должна стать «серьёзным делом», писать её нужно для «серьёзных людей» (именно для тех, которым литература до лампочки), но писать искренне, без сарказма или самоуничижительного шутовства, без заискивания или озлобленности, без стремления «впарить», задурить либо услужить презренному читательскому инстинкту.
Спасение серьёзной литературы — в уважении к простому читателю, в искреннем интересе и настоящей любви к нему. Спасение — в «жанре». Помните, Белинский с одинаковым жаром любил Пушкина и Фенимора Купера? Вот какое-то такое понимание литературы в себе возродить нужно, прежде чем говорить о «смерти постмодернизма». А то ведь постмодернизм похороним, а что останется? Русский хоккей?
Ну это в общих словах, а понятным языком приказа получается так: граждане писатели! Прекращайте писать под премии (а также «для себя» и «для литературы»). Пишите — на полном серьёзе, во весь дух — для успешных массовых издательских серий (если хотите заработков и популярности) или для детей — если предпочитаете бессмертие души.
Нет, серьёзно, для детей попишите. Их жальче всего в «ситуации постмодернизма». А то говорим «дети перестали читать», а сами-то эту чушь читать пробовали?
Литература должна стать детской в полном смысле этого слова, вот и весь рецепт «преодоления постмодернизма».
Чтобы научиться писать «по-новому», надо вспомнить, как это делается по-старому. Многие авторы, оказавшиеся впоследствии известными и любимыми писателями, начинали с того, что сочиняли для своих детей: Милн, Толкиен, Николай Носов… (Вы знаете какого-нибудь современного «серьёзного» писателя, сопоставимого с Носовым по масштабу влияния на умы нескольких поколений? Я нет.) А уж читатель-то (серьёзный, наивный, массовый) к чтению детской литературы давно готов.
Подобное лечат подобным, и впору вспомнить, что одним из очень важных аспектов современного состояния «ситуации постмодернизма» является «кидалтовость» (от «kid», малыш, и «adult», взрослый; слово сочинили специально, потому что старое «инфантильность» выражает особенность индивидуального характера, а не социологическую проблему).
Смысл же проблемы вот в чём: современные горожане не принуждены заботиться о своей жизни, за них это делают государства, корпорации и научно-технический прогресс (то есть все различные «технологии»: социальные, политические, технические: просто нажми на кнопку — и не будет болеть). Собственных детей заводить они тоже не особо торопятся. Вот и живут сами, как дети: ходят на флешмобы, играют в компьютерные игры, читают «Гарри Поттера» и смотрят «Пиратов Карибского моря». Ведущая киноиндустрия давно уже ориентирована на психологический возраст зрителя в 12–14 лет. Литература, особенно наша литература, — пока нет. Постмодернизм, конечно, над этим уже работает, но пока слабо, и у желающих побороться с ним есть время вклиниться.
А от публикации десятка-другого статей на тему «постмодернизм издох и не оставил детей» ничего не изменится. Давайте лучше думать о своих детях.
Счастливы одинаково
Я книжный редактор. Моё партийное задание — придумывать продажные книжки. Звоню знакомой писательнице:
— Слы, старуха, надо забабахать такую повесть: девушка, тридцать лет, свободна-незамужем, море мужиков, все козлы, детей нет. У сестры сын, племянник, четыре года, душка, она обожает его и хочет детей. Работает в роддоме к тому же. Согласна уже на без отца, не получается. Тогда она удочеряет одну, лёконькую такую, как пёрышко, хоть с виду бутуз, и Бог сразу всё даёт — и мужика нормального, и беременность, и покой душе. Семь-восемь листов. Бомба?
— Бомба, — говорит. — Через месяц звони.
