Елена Усиевич - Ванда Василевская
С этой точки зрения чрезвычайно показателен образ матери этого молодого рабочего вожака. Ум старой, замученной непосильным трудом женщины окутан бытовыми и религиозными предрассудками; ей непонятен и странен ее сын, выступивший против земных и небесных царей. Но любящая душа матери находит путь к верному пониманию революционной деятельности сына. После мучительных волнений, после долгих часов, проведенных на коленях перед образом младенца Иисуса (младенец Иисус кажется этой женщине добрее, чем беспощадный бог, которым ксендз пугает паству), после долгих лет безрадостного, отупляющего труда приходит, наконец, и для нее светлый день — день народного восстания. Душа старой, уже глядящей в могилу женщины возрождается и крепнет, обновленная порывом к свободе.
Этот образ старой женщины из рабочего класса, которая через любовь к детям приходит к революции, перекликается с образом Ниловны у Горького. Но это не просто подражание великому образцу. В матери Анатоля мы видим национальное своеобразие польской трудящейся женщины. Это образ, взятый из польской действительности. И он убеждает, что революционная борьба за социализм в любой стране, в любом народе вызывает освобождение и огромный рост придавленной прежде личности.
Вся книга Василевской говорит об этом. Не закрывая глаза на невежество, предрассудки, огрубение «низших» классов, вызванные варварскими условиями капитализма, Василевская уже на первых ступенях развития социалистического самосознания видит зародыши новых человеческих отношений. Это братская солидарность, подлинная человечность, которых не найти у буржуа, все больше дичающих в классовом и личном эгоизме.
Скупая фраза, сказанная рабочим в повести Василевской, человечнее всех высокопарных рассуждений эпигонов буржуазного «гуманизма».
У рабочих людей нет ни малейшей ходульности в выражении чувств, — так же как во всей повести нет ни малейшей нарочитости в изображении связи между личной судьбой отдельных рабочих и необходимостью их революционизирования. Мы видим естественное стремление избавиться от всего мешающего личной жизни посредством освобождения всего рабочего класса от рабства. Василевская показывает, что именно эти люди — единственная надежда человечества на выход из тупика, в который его завели эксплуататорские классы. Это роднит произведения, написанные революционной писательницей Василевской в капиталистической Польше, с тем, что писал еще в капиталистической России зачинатель русской и мировой литературы социалистического реализма — Максим Горький. Огромная правда истории предстает перед нами в реальных образах повседневной жизни.
Надо, однако, отметить, что Ванде Василевской не везде удалось сохранить в «Облике дня» строгую реалистическую верность действительности — прежде всего в изображении победоносного восстания, приводящего рабочий класс к государственной власти. Реальная жизнь не давала еще достаточного материала для реалистического конкретного изображения будущей революции в Польше. Писательница видела лишь трехдневное торжество восстания краковских рабочих. Поэтому в яркости революционных сцен в повести есть наивная фантастичность. Это отразилось также в некоторой отвлеченности образа Анатоля, глубоко реалистического лишь до того момента, когда он, ставший рабочим вожаком, превращается как бы в символ рабочего единства и боевого духа. Однако и в сценах восстания есть одно большое достоинство: в заключительной части «Облика дня» впервые в польской литературе грядущая революция провозгласила свою неизбежную победу голосом громким и ясным, с неиссякаемым энтузиазмом, с безудержным торжеством.
Некоторые польские критики, когда вышел «Облик дня», попытались уяснить себе силу этой книги, исходя из формалистических литературных «принципов». Одни искали в факте несомненного успеха этой книги доказательство в пользу формы «романа-репортажа», пропагандируемого тогда литераторами футуристического пошиба. По их скороспелому суждению, «Облик дня» был произведением «урбанистическим» и его автора зачислили в писатели, которые специализируются на изображении быта капиталистического города. Другие критики-формалисты, принадлежавшие к поклонникам туманно-символистической, декламационной и перенапряженной манеры Стефана Жеромского — известнейшего из польских буржуазных писателей того времени (кстати сказать, интересного в действительности совсем не этими эстетски-декадентскими «новшествами», а реалистической стороной некоторых его произведений), хотели отнести вновь появившуюся талантливую писательницу к «школе» их метра. Иными словами, буржуазные литературные критики хотели, закрывая глаза на подлинную новизну повести Василевской, во что бы то ни стало втиснуть эту вещь в формулы буржуазного эстетизма. Разумеется, это приводило лишь к самым скудным домыслам. А следующее крупное произведение Василевской окончательно разрушило все догадки этого рода: роман, с горькой иронией названный «Родина», рассказывал не о городе, а о тридцати годах жизни деревенского труженика, батрака Яна Кржисяка, и художественная форма этого романа была совсем другой, чем форма повести «Облик дня».
Понятно, что Василевская, как талантливый, художественно чуткий писатель, не могла не создать другую, чем в «Облике дня», художественную форму для такого жизненного материала, для выражения такой идеи. В картине, изображающей отсталую польскую деревню с ее патриархальной неподвижностью и замкнутостью, не могло быть большого разнообразия человеческих характеров и судеб; с внешней стороны жизнь батраков была гораздо единообразнее, да и круг людей был много уже и теснее. Не могло здесь быть и таких резких, быстро сменяющихся жизненных положений; темп жизни — следовательно, и темп повествования — в «Родине» медленнее и ровнее. Даже военные бури, выбившие на время людей из старой колеи, даже участие в острой борьбе, даже надежды, открывшиеся было им, — все это постепенно тонет в том «порядке вещей», Который, возвратясь, казался еще незыблемей, чем прежде. Но если внешняя подвижность в романе «Родина» гораздо меньшая, чем в первой повести Василевской, то процесс работы сознания, пытающегося постигнуть смысл жизни, формирование мировоззрения, постоянные изменения в психологии героев развиты здесь многостороннее и полнее. В соответствии с этим в форме произведения уменьшается преобладавшее в «Облике дня» значение диалога, повышается роль внутреннего монолога-размышления действующих лиц, появляются широкие описания. При этом жизненный драматизм произведения нисколько не снижается, он лишь выливается в другую форму. Неизменной остается и характерная для произведений Ванды Василевской стихийная сила, выражающая идейную целеустремленность писателя.
Замечательны заключительные слова романа. Всего лишь один штрих, — но он так подготовлен всей предыдущей историей трагической борьбы польских батраков, что одной скупой фразы довольно, чтобы по-новому осветить весь ее смысл, ее дальнейшую перспективу. Можно сказать, что революционизирование польских трудящихся масс, назревание их решительной борьбы против эксплуататоров выражено в скупой концовке романа «Родина» реальнее и сильнее, чем в фантастической сцене восстания в «Облике дня».
«Родина» знаменовала ступень в росте реалистического искусства Ванды Василевской. Романы, составившие трилогию «Песнь над водами», продолжают ту же художественную линию, усложняя, однако, некоторые элементы формы в связи с расширением жизненного содержания произведений.
8
«Земля в ярме» продолжает, как мы уже говорили, «Родину» тематически, рассказывая о том, как революционный протест против помещичьего владычества распространялся в довоенной польской деревне и захватил не только батраков, но также малоземельных и значительную часть средних крестьян. «Земля в ярме» продолжает «Родину» также и со стороны художественной. Однако в этом последнем отношении «Земля в ярме» была для Василевской в известном смысле переходной ступенью: включив в роман больший и социально более разнообразный круг людей, автор не достиг того художественного единства, которым отличается «Родина». Это заметней всего выразилось в сравнительно меньшей содержательности живописного элемента, в частности — картин природы.
Ванда Василевская хорошо знает и чувствует природу. Но описательно-картинная сторона ее романов сильнее всего действует на читателя тогда, когда картины природы, бытовой обстановки и т. д. как бы вплетаются в человеческую судьбу, участвуют в ней, как одно из их существенных определений. Как ни тщательно бывают выписаны у Василевской мельчайшие подробности возмущенного ветром или тихого озера, птичьи голоса и запахи трав и цветов, — многое из этого можно скоро забыть. Но нельзя забыть мокрую землю, которую пашет Кржисяк, зная, что в ней замокнет и сгниет картофель; нельзя забыть плесень на мокрой барачной стене, гнилые испарения, подымающиеся от пруда. Все это наглядно, вещественно, зримо до осязаемости. И в то же время здесь, в этих картинах, обобщена жизнь многих крестьянских поколений, целого края рек, озер и болот, с его мучительной бедностью и возможным необозримым богатством.
