Ванда Василевская - Дезертир
Обзор книги Ванда Василевская - Дезертир
Ванда Василевская
ДЕЗЕРТИР
Остап сам не понимал, как это произошло. Он никак не мог вспомнить, кто первый крикнул: «Немцы!» Не мог и вспомнить, что было дальше. Он знал одно — они шли по дороге, под ногами была грязь, вокруг темень, хоть глаза выколи. И как раз тут раздался этот отчаянный крик: «Немцы!»
И вдруг оказалось, что он, Остап Савчук, дезертир. Он стоял и слушал. Словно говорилось о ком-то другом, о ком-то, кого он вовсе не знал, кто случайно носил то же имя и фамилию: Остап Савчук.
Спокойным, бесстрастным голосом читал высокий командир за столом историю Остапа Савчука, солдата такого-то полка. Как по дороге, под деревней, когда показались немцы, Остап Савчук бросил оружие, бежал. Бросил свою часть в минуту смертельной опасности, бросил друзей, позорно спасался бегством. Остап стоял и поражался трусости человека, о котором читали с исписанного на машинке листа бумаги краткую, неприятную историю. Едва услышав слово «немцы!» — бросил все и спасал свою жизнь. Даже головой покачал Остап Савчук по адресу этого непонятного дурака, который присягал отдать кровь и жизнь своей родине, присягал драться и не отступать, быть готовым ко всему, что случится, а бежал от одного неизвестно кем брошенного возгласа, бежал, не успев еще увидеть первого немца.
— Вы признаете себя виновным?
Остап Савчук вздрогнул. Это спрашивали его, Остапа Савчука. На него смотрели глаза всех сидящих за столом. Он пытался собрать разбегающиеся мысли, понять, чего хотят от него. И вдруг, словно обухом, оглушило его страшное сознание. Это о нем, о нем читали с листа, исписанного на машинке. Это он, Остап Савчук, именно он, а не кто-то другой с такой же фамилией, бросил часть, друзей и позорно спасал свою жизнь. Это он, он был дезертиром Красной Армии.
Он чувствовал, как земля колеблется под его ногами. Перед остановившимися глазами замелькали черные мухи. Озноб и жар попеременно волнами проходили по телу. Он машинально отвечал одеревеневшими губами. Отвечал на все вопросы: «Да». Все было именно так, точь-в-точь так, как гласил исписанный на машинке лист. Ничего нельзя было отнять или добавить. Все так — только где во всем этом был он сам, Остап Савчук?
Он выслушал все, не дрогнув. По приговору военного трибунала — ну, конечно, это же был военный трибунал… Именно так и следует — перед всей частью, чтобы все видели, какой жалкий конец ожидает того, кто предает, кто бросает друзей перед лицом опасности. Он слушал приговор и думал: именно так, правильно, именно так и следует. Остап Савчук, из села Ивановки, двадцати двух лет, приговорен к расстрелу перед всей частью, которую он бросил, предал, позорно покинул в минуту опасности.
— Правильно, — говорил Остап Савчук тому, приговоренному военным трибуналом к расстрелу за дезертирство. Иначе и быть не могло.
Ему вспомнилось село Ивановка. Извилистая речушка, отливающая лазурью и голубизной меж зарослей кудрявых ив, шумящая дубрава, полная нежного воркованья диких голубей, садики возле хат, крашенных синькой. Выйдет из голубой хаты Олена, пробежит садом, перегнется через ивовый плетень. Засмеется звонким, веселым смехом. Ивановка — было ли еще где-нибудь на свете так хорошо, как в Ивановке? Такая вода, журчащая под ивами, такие зеленые луга, такие высокие подсолнухи, такие песни, раздающиеся далеко над дубравами…
— Увести! — раздался сухой приказ, и Остап послушно двинулся со своими конвоирами к выходу.
Да, то был город, который он знал. То был город, который он предал. Город, доверие которого обманул.
На улицах люди оборачивались, смотрели во все глаза на эту тройку: по сторонам двое вооруженных, а между ними он, Остап Савчук, дезертир Красной Армии. Ему подумалось, что среди уличной толпы может случиться и кто-нибудь из Ивановки. Поедет он на село, скажет матери: «Видели мы вашего Остапа, вели его двое, — дезертир ваш сын, Параня». Пойдет к отцу, скажет: «Вы ждете письма с фронта, не ждите, нечего ждать, Евдоким, — дезертир ваш сын, своими глазами видели, как вели его по Киеву, как двое со штыками его вели…»
Он шел, опустив голову. Звенели трамваи, во всех направлениях спешили люди. А ему казалось, что все глаза обращены на него, что по улицам раздается громкий шепот:
— Смотрите, дезертира ведут, Остапа Савчука из Ивановки…
— Не может быть! Сын старого Евдокима?
— Вот-вот, сын Евдокима… Отец в восемнадцатом году с немцами воевал, партизанами командовал, а сынок теперь бросил часть, бежал при одном слове «немцы»…
Остап чувствовал, как кровь заливает его лицо. Он все ниже опускал голову. Через день, два узнает вся Ивановка. Узнает и Олена. Конечно, узнает…
Ему стало легче, когда, наконец, оборвались городские улицы и под ногами почувствовалась пыль дороги. Тащились фургоны, стремительно проскакивали грузовые машины, на фронт двигались транспорты, с фронта возвращались машины. Вот и он тоже шел на фронт — под конвоем, он, дезертир Красной Армии.
Солнце жгло, дорога тянулась до бесконечности. С шоссе свернули в сторону, на лесную тропинку. Приятным холодком упали тени ветвей. Пахло, как в дубраве в Ивановке, — зеленью, листвой, зельем. Цвели в траве колокольчики, цвели точно так, как в дубраве за пригорком. Очень любила Олена эти колокольчики. И где-то высоко на дереве ворковал дикий голубь — Остап почувствовал, что горло его сжимается от воспоминания об ивановской дубраве. Колокольчики, голуби, Олена… Да, это было давно. А теперь все кончилось. Теперь надо дойти до своей части, взглянуть в глаза товарищам, которых он покинул в минуту опасности, взглянуть в черные дула винтовок собственных товарищей. Перед строем — это правильно. Именно так и надо, — что до этого, у Остапа не было никаких сомнений. Так надо — пусть посмотрят, пусть увидят, какой жалкий конец ждет того, кто бросил товарищей в минуту опасности, кто покинул их, спасая собственную жизнь.
— А ты не торопись, — сурово сказал конвоир справа.
Остап взглянул исподлобья. Это были первые слова, которые он услышал. Они не разговаривали с ним — и правильно. Кому охота говорить с дезертиром?
С правой стороны шел высокий молодой парень, украинец. Другой, слева, был коренастый, смуглый, косо прорезанные глаза равнодушно скользнули с Остапа на дорогу. Ну да, откуда-то издалека, из Средней Азии, о которой известно было только по газетам, приехал он сюда, чтобы сражаться здесь, на Украине. Приехал из далеких, знойных степей, чтобы собственной грудью защищать зеленую украинскую землю, золотые украинские поля, город Киев, а по сути ведь и Ивановку, и Ивановку! А он, Остап Савчук, бежал. Струсил при одном слове «немцы». Бросил оружие, предал поля Украины, Киев, Ивановку. И это было мучительней всего — этот молчаливый, узкоглазый товарищ, мерным шагом идущий справа.
В густом лесу пахло теплым, солнечным днем. Шелестела трава под ногами. Тяжело, тяжело было передвигать ноги. Словно на них повисли пудовые гири. Пусть бы уж конец, пусть бы уж скорее!
Дорога вывела из лесу в поле. Легкий ветерок шевелил хлеба. Они отливали бархатом в ярком свете, колыхались, как большая, безбрежная вода. Трое шли гуськом, и Остап чувствовал, как бьют колоски по голенищам его сапог. К глазам подступили слезы. Высоки, дородны, золотисты были хлеба. Они клонились от ветра то в ту, то в другую сторону, плыли широкой волной. Высоко-высоко в безоблачном небе повис жаворонок. Лилась сладостная песенка, звенящие серебром трели, стеклянные колокольчики высоко в лазури. Совсем как в Ивановке. Только это не Ивановка. Это поля под Киевом, и, вероятно, уже где-то здесь неподалеку стоит его часть, где перед строем расстреляют Остапа Савчука, дезертира.
Тропинка расширялась, переходила в песчаную, изрытую колесами дорогу. По обе стороны ровной, высокой стеной стояли созревающие хлеба. Чистые, светлые, без сорняков. Тяжело клонились тучные колосья. Там, в Ивановке, со дня на день народ выйдет на уборку. Будут собирать стократный урожай, льющийся золотом урожай нынешнего года. Выйдет на поле Олена — первая работница в селе. И в этом году и после войны, когда немец будет разбит, золотым зерном нальются ивановские поля, и с песнями будет выводить в поле народ — только он один не выйдет. Может, впрочем, и не один — ушли ребята из Ивановки в армию, может не одному придется погибнуть. Но те — другое дело. Повесят на стенке в избе карточку, скажет мать, скажет отец: «А это наш сын, красноармеец. В войне с фашистами погиб, за Украину, за Советский Союз. В газете о нем писали, как воевал и как умирал, — а как же, по имени, по фамилии назвали, всякий может прочитать». Пожалеют девушку: только замуж собралась, и погиб ее хлопец на фронте… За Украину, за Советский Союз погиб.
Вот так. А что смогут сказать старые Параска и Евдоким, когда их спросят о сыне? Был, мол, дезертиром Красной Армии, товарищей, полк в минуту опасности бросил, бежал. А то еще скажет старый партизан Евдоким, участник гражданской войны: «У нас не было сына, не наш это сын, Остап Савчук, расстрелянный за дезертирство… Никогда не было среди Савчуков трусов и предателей».
