Виссарион Белинский - Ничто о ничем, или Отчет г. издателю «Телескопа» за последнее полугодие (1835) русской литературы
Следствия этой критики были совсем другие, нежели двух прежних: г. Кукольник нашелся принужденным защищать и хвалить сам себя в «С. пчеле».
Итак, за целые два года в «Библиотеке» была только одна критика, и умная и беспристрастная вместе, критика на «Роксолану», да две критики недобросовестные, но очень ловкие на «Черную женщину» и «Мазепу». Все прочие, исключая недобро, совестность, чрезвычайно неловки, неудачны, холодны, водяны и состоят большей частью из выписок из разбираемых сочинений. Конечно, это самый легкий способ писать в самое короткое время самые большие критики, и, сказать правду, критик «Библиотеки» в высочайшей степени владеет этим искусством!{28} Теперь следует «Литературная летопись». Как плохо в «Библиотеке» отделение критики, так хороша ее «Литературная летопись». В этом отделении рецензент, хотя также угождает провинции, но имеет в виду и столицу. О добросовестности и беспристрастии «Литературной летописи» много говорить нечего; находить в ней что-нибудь удивительное и чрезвычайное было бы странно; но ей нельзя отказать в одном, очень» важном достоинстве: в ловкости, уменьи, знании литературной манеры, в шутливости и часто остроумии. В «Сыне отечества» утверждают, что перед автором «Литературной летописи» ни гроша не стоит ни Менцель, уступающий ему в обширности и глубокости сведений, ни Жюль-Жанен, который славится остроумием и не имеет сотой доли насмешливости критика «Библиотеки для чтения». Я не шучу: эти слова, право, напечатаны в «Сыне отечества». Но я этому не дивлюсь, не дивитесь и вы: я знаю, кто написал эти строки{29}. В мире физическом есть существа столь маленькие, что для них все горы да утесы; вы помните басню Крылова, в которой крыса извещает свою куму, что враг их, кошка, попала в когти льву, но кума не поверила, говоря, что сильнее кошки зверя нет?.. Итак дело не о том. Что касается до учености, ею нынче трудновато обморочить; все знают, откуда она почерпается и какими средствами составляется. Напишите нам книгу с систематическим изложением предмета с новой точки зрения, и тогда мы взвесим вашу ученость и поклонимся ей; а на три страницы у кого не станет учености и ума? Что ж касается до удивительного остроумия критика «Библиотеки», то мы все-таки не видим, почему Жюль-Жанен должен сократиться в нуль перед его остроумием. Тайна остроумия рецензента «Библиотеки», значительности и занимательности «Литературной летописи» заключается больше в современности способа выражения и знании литературного такта, нежели в истинном остроумии. Чтоб дело было яснее, укажу на «С. пчелу», этот неистощимый рудник тупоумных рецензий. Выходит трагедия г. Лобанова{30}, и «Пчела» начинает жужжать: «Злополучный Борис! Разве мало тебе, что при жизни терпел ты от козней бояр, от преследований враждебной тебе судьбы, от злых наветов и от Гришки! Тебе и за гробом нет спокойствия! Начиная с Нарежного и кончая М. Г. Лобановым[5], всякий поднимает тебя из могилы, бедный старец; выводит на позорище, заставляет говорить такие вещи, которых тебе никогда и в голову не приходило. Бедный Борис!» – «Бедная Пчела»! скажем мы от себя… Выходит казарменный роман, и она пускается в предлинное и прескучное поучение о том, что книги должны выдаваться опрятно, потому что их читают дамы. В рецензиях «Библиотеки» нельзя найти таких пошлостей, таких беззубых острот, такой тупоумной шутливости, таких истертых, истасканных общих мест. «Библиотека» смеется не всегда остроумно, но всегда умно или по крайней мере никогда глупо. Жаль только, что ее рецензент иногда покупает свое остроумие незаконными средствами. Мы, право, не понимаем, что хорошего или забавного в том, что он смешивает глупого автора или пошлого издателя чужих сочинений с содержателем типографии, в которой напечатана дурная книга. Так, например, он укорял г. Степанова, нашего почтенного типографщика, шестой год служащего своими неутомимыми станками «Телескопу» и «Молве», будто он, г. Степанов, вместе с г. Гурьяновым подал лакеям дурной пример присвоения чужой собственности и пропел пианиссимо неблагоприобретенные пьесы изданного последним сборника?.. Стыжусь вчуже, напоминая о таком жалком поступке г. рецензента; как он, при всем своем уме и всей своей сметливости, не понял, что клевета не есть остроумие и что в этом отношении его рецензия пропета препиано, препианиссимо?.. Не понимаем также, что за странная замашка у г. рецензента «Библиотеки», выписывая отрывок из разбираемой им книги, вставлять в выписку пошлости своего изобретения и приписывать их автору разбираемого им сочинения, как он сделал это, например, с. г. Кони при разборе его водевиля «Иван Савельич»? – Повторяем опять, неужели клевета есть остроумие? Если остроумие, то уж, без сомнения, провинциальное, а не столичное!
«Смесь» составляет последнее отделение «Библиотеки», одно из лучших, из самых занимательных и самых полных. Тут вы найдете все: и брань на французскую литературу, и остроты над французскими водевилями, остроты, целиком взятые из французских же журналов, и ученые известия, и пр. и пр. Я думаю, что такое отделение необходимо для всякого журнала, как десерт для стола. Конечно, чтобы хорошо составлять подобную смесь, нужно быть только великим человеком на малые дела; но журнал странная вещь, и если для него нужны люди, способные на что-нибудь прекрасное и даже великое, то не менее их нужны и великие люди на малые дела. Редактор «Библиотеки» хорошо понял это, и новый Протей преображается по своей воле и в повествователя, и в ученого, и в критика, и в рецензента, и в составителя смеси; жаль только, что во всем этом он сохраняет один тон, одну манеру, один дух, употребляет одни замашки…
Довольно – я у берега! Пора оставить «Библиотеку для чтения», оставить во всех отношениях, в полном смысле этого слова. Но какое же следствие выведу я из всего сказанного мною об этом журнале? Следствие у меня должно сойтись с приступом: «Библиотека» есть журнал провинциальный, и в этом заключается тайна ее могущества, ее силы, ее кредита у публики. Выкинь она стихотворное отделение, выкинь повести гг. Загоскина, Ушакова, Тимофеева, Брамбеуса, Булгарина, Масальского, Маркова, Степанова и других, замени их повестями гг. Марлинского, Одоевского, Павлова, Полевого, Гоголя; переводи повести лучших писателей современной Европы; перемени свой цинический тон; введи критику строгую, беспристрастную, основательную – и трех четвертей подписчиков у ней как не бывало!.. Впрочем, нельзя не дивиться верному расчету, с которым она основана, неизменяемости и постоянству ее направления, верности самой себе, аккуратности в издании, и, надо сказать правду, хорошему языку, особливо в переводных статьях, в чем ей должны уступить все наши журналы; наконец, ее деятельности, проворству, а более всего – ее бессменному и настоящему редактору…
Теперь мне должно говорить о «Сыне отечества», но я ничего не могу о нем сказать, потому что не только не читал, даже не видал его, как ни старался об этом. «Сын отечества» у нас в Москве считается каким-то призраком-невидимкою, о существовании которого все знают, но которого никто не видит. «Сын отечества» сам заметил, сам сознал эту странность и сомнительность своего существования и вздумал – нынешний год возродиться, то есть переменить цвет своей обложки и блеснуть критикою – да, критикою!.. Этой диковинки я кое-как добился. И что ж? В самом деле, возрожденный журнал размахнулся со всего плеча критическою статейкою, в которой начал похваляться – чем бы вы думали? – беспристрастием!.. Какова же эта критика, спросите вы? Отвечаю, вам: ее написал г. ВВВ., автор очень плохих повестей, жалкий перелагатель Бальзака на русско-мещанские нравы, рецензент «С. пчелы» и, наконец, отставной сотрудник «Библиотеки», как уверяет в этом публику сама «Библиотека»…{31} Итак, довольно о критике возрожденного «Сына отечества»: есть вещи, которые стоит только назвать по имени, чтоб дать о них настоящее понятие!.. Перехожу к «Пчеле».
Вам известно, что «Пчела» жужжит уже давно, что она любит и ужалить, в чём ей, разумеется, никогда не удается, Потому что жало ее тупо. Вам известно также, что этот журнал есть двойчатка: одну половину его составляют политические Известия, а другую разные разности. Беда большая пришла бы этим разным разностям, если бы от них отнять политические известия! Вы, почтенный Николай Иванович, не читаете «Пчелы» (ее и многие давно уж не читают), но вы некогда ее читали: она все та же, над нею тяготеет все тот же уровень золотой посредственности, попрежнему она судит и рядит обо всем, бранит и хвалит одну и ту же книгу, отчего, разумеется, для книги ни лучше, ни хуже; словом, «Пчела» журнал ежедневный, нуждается в оригинале{32}, так готова поместить брань на все, кроме самой себя. Я не буду слишком распространяться о «Пчеле», я укажу только на одну ее характеристическую черту. Автор критического размаха возрожденного «Сына отечества» ужасно расхваливает «Пчелу» и находит в ней один только порок. «Пчела», – говорит он, – вообще отличается беспристрастием (?!), и ее можно только укорить в излишней доброте: она печатает слишком много похвал! Впрочем, хотите ли иметь талисман, чтоб узнавать, какая статья принята по доброй воле и какая статья подсунута ей насильными просьбами? Это очень просто: под статьями последнего рода всегда пишется роковое слово: «сообщено». Что это такое? Насмешка над публикою, ругательство над здравым смыслом? Как? Стало быть, журналист имеет право расхвалить дурную книгу и разбранить хорошую, если поставит под своей статьею словечко «сообщено»?.. Стало быть, он имеет право принять в свой журнал чужое и притом нелепое мнение о той или другой книге, не читавши этой книги, или думая о ней иначе, и прав, когда поставит под глупой рецензиею «сообщено»?.. После этого можно ли даже упоминать о «Пчеле»?..
